Джемма положила голову на стол и услышала, как из ее горла вырываются рыдания, как по классу топают детские ноги, как детские руки, утешая, похлопывают ее по плечам и гладят волосы.
– Не плачьте, мисс Кеттл. Не плачьте…
«Что-то со мной не так, – подумала она. – Что-то со мной совсем не так».
Ей исполнилось всего двадцать два года, но она чувствовала себя вымотанной, старой, никому не нужной кошелкой.
В тот день, после уроков, ее обуяло совершенно неожиданное желание пойти на исповедь. Она так и сделала, удивляясь самой себе. О своем католическом воспитании все сестры давным-давно позабыли, и теперь ей казалось, что она участвует в непонятном ритуале какого-то таинственного культа.
Но как только она опустилась на колени в пропахшей пылью исповедальне, как только увидела сетчатое окошечко, а за ним – нечеткий профиль священника, она перекрестилась привычным с детства движением и произнесла тихим дрожащим шепотом: «Благослови меня, отец, ибо я согрешила. Моя последняя исповедь была шесть лет назад. С тех пор мои грехи таковы…»
И тут она остановилась и подумала: «Дорогой Иисус! Что же, черт побери, я здесь делаю?»
– Ммм… С тех пор мои грехи таковы… Да…
Она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
– Не торопитесь, дорогая, – поощрительно сказал ей священник, и ей захотелось честно рассказать ему все-все, потому что он ласково говорил с ней, потому что она хотела отпущения своих грехов, вспоминала, каким был отец Маркуса на похоронах, как он рыдал, так что не мог стоять на ногах, и тяжелый ком вины сдавливал ей горло и мешал дышать.
– Простите меня, – сказала она. – Простите, пожалуйста, что отнимаю у вас время.
Она встала с колен, вышла из исповедальни и направилась на улицу, к солнечному свету.
Через год или два она перестала чувствовать себя виноватой.
Иногда ей казалось, что она вообще перестала чувствовать.
После мессы, как у них было заведено, Джемма отвезла бабулю к себе домой – выпить чая и сделать маникюр.
Сестры Кеттл, вслед за дедом, продолжали следить за бабушкиными ногтями. Каждый воскресный вечер сорок три года подряд, до самой последней недели перед смертью, он делал своей жене прекрасный маникюр, расставлял на столе лак, пилку и ацетон с той же профессиональной тщательностью, с какой раскладывал инструменты у себя в сарае. «Не волнуйся, милый, все прекрасно получилось», – нетерпеливо говорила бабуля, пока он критически рассматривал под лампой накрашенный ноготь мизинца и строго хмурился. «Если только работа стóящая», – бубнил в ответ дедуля.
