— И больше вы Сашу не видели, — сказала я, машинально подняв с полу клубок шерсти. К глубокому разочарованию не на шутку разыгравшегося Егора.
Наталья Филипповна положила вязанье на тахту.
— Руки уставать стали. И ломит их. — Она потерла свои распухшие суставы. — У меня еще с каких пор ревматизм. Помню, мы чакан по колено в ледяной воде били. Зима на носу, а хату крыть нечем, хоть ты убейся. С Василия толку мало — весь латаный-перелатаный по госпиталям. К работе негодный был совсем, а до удовольствий охочий. Ну да, ему хорошо — помиловался с бабой и в кусты. А бабе после этого рожать… На Троицу помер. Я с тремя малыми детьми осталась, четвертый в брюхо стучался. Наверняка бы помер, кабы не Варвара. И все равно грех от родного дитя отказываться. Непрощенный грех. За него Господь и наслал мне пелену на глаза.
Наталья Филипповна наконец сняла очки, и я увидела ее глаза. Они как будто усохли, запали внутрь. И уже не могли сохранить какое бы то ни было выражение.
— Значит, вы не видели Сашу после того, как он дверью хлопнул?
— Видеть не видела — спиной к нему стояла, посуду мыла. Он чего-то искал. Наверное, ту тетрадку. Спросил у меня, где мать.
— Вы сказали, что она ко мне собралась?
— Ничего я ему не сказала. — Наталья Филипповна стала вынимать из головы шпильки. У нее были очень густые темнокаштановые волосы, которых почти не коснулась седина. — Хватит. Наговорились на сегодня. На покой пора.
Я пожелала ей спокойной ночи и выключила на кухне свет.
В этой коробке из-под чешского пива хранилось то, что когда-то было частью моей жизни.
Моя рука потянулась к красному нейлоновому шнуру.
Нет, это не коробка, а машина времени. Стоит дернуть за кончик шнура — и ты очутишься в прошлом. За тридевять земель от реальности, от которой я и так отгородилась непроницаемой стеной.
Но стена, кажется, дала трещины, сквозь которые пробивается свет. Он режет мне глаза.
Я щелкнула выключателем и забралась с головой под одеяло.
Нет, я не гожусь в спасительницы. Что я могу предложить ему взамен того, что он имеет? Свой идеализм?
Если бы наша детская любовь увенчалась узами Гименея, мой идеализм давным-давно превратился бы в прах.
Я почти уверена в этом.
Почти…
Ну, а если начать все сначала в тридцать, с нерастраченным идеализмом? То есть снова поклониться своему идолу, обожествляя даже его пороки, как это свойственно первой любви?..
Идол, идеал… Средневековье и романтизм.
Идолу слепо поклоняются, идеалу служат.
