В мире, где, глядя с вышки значительности, он должен как равноправное воспринимать буквально все, о чем бы ни шла речь, мышление должно заведомо отвергать любую крайность. Вероятно, поэтому, на фоне его глубокого отвращения к фашизму, политическая позиция Томаса Манна плавно сдвигается — на протяжении лет, получивших отражение в дневниках — влево, хотя социальное его чувство, несмотря на это, остается равным нулю. У него бывают эротические порывы, сильные увлечения, но дружеских чувств он ни к кому не испытывает. Нам хорошо понятна та роль, которую играет в его жизни Катя Прингсхейм; однако его отношение к ней лишь с очень большой натяжкой можно назвать любовью, даже в самом широком смысле этого слова. Любовь (как романтическое чувство) вообще чужда его перу; даже само слово это у него встречается очень редко. Вернее, если ему и довелось испытать однажды, давным-давно, похожее на любовь чувство, он описывает его через синонимы, в семантике которых нет ничего общего со страстью. Отцовские же чувства, которые он испытывает к своим детям, вполне можно воспринимать как некий фальшивый раритет; причем чувства эти наиболее фальшивы у него не в те моменты, когда он среди многочисленных своих детей не замечает кого-либо одного или даже всех сразу, но тогда, когда он ощущает обязанность чувствовать по отношению к кому-либо из них то, что он мог бы чувствовать на самом деле, но, тем не менее, за разносторонней занятостью, не чувствует.
Либеральный разум его, высококультурный в ментальном плане, не способен отдаться и той страсти, что противоположна любви; в арсенале его понятий нет и ненависти — он оперирует лишь тонкими, сублимированными синонимами этого понятия. И, конечно, в изобилии наличествуют у него отвержение, презрение, пренебрежение, преуменьшение, не говоря уж об отвращении. Эти заботливо лелеемые и с наслаждением дегустируемые душевные проявления образуют такую негативную иерархию, на вершине которой стоит стерильный, идеальный образ значительной личности, а также питаемое собственными успехами тщеславие.
Метафизическое представление о мире, которое могло бы дать хоть какую-то возможность для размышлений и дискурса, свободных от стилизации, у него отсутствует полностью, и пустоту эту заменяет у него комплекс гуманистических духовных ценностей. Тот комплекс гуманистических духовных ценностей, который, подобно черепахе, носит на спине вместо панциря несчастный беснующийся Ницше и который, по безумному методу стилистики Вагнера, населен богами, полубогами и героями, а на самой вершине которого, на троне верховного божества, восседает трезвый Гете. Не в моих намерениях рисовать карикатуру на великого писателя; правда, он заслуживал бы этого, но лишь в том случае, если бы сам не чувствовал, причем гораздо лучше меня, трагическую систему условностей этого, лишенного всякой связи с реальностью, а главное, основанного на идолопоклонничестве представления.
