Можно даже сказать, что в ситуации мирного сосуществования подобные заблуждения стали основой нравственных представлений, а этический релятивизм — консенсусом. Но в представлениях этих досадным образом смешивались понятия легитимности власти и политической нравственности, и сегодня нам ясно, что обсуждать следовало те вопросы, о которых вслух говорить было запрещено.
Выказывать притязания на то, чтобы называться нравственной, может только та власть, которую легитимировали избиратели, но легитимность властной структуры вовсе не означает, что проводимую ею политику я обязан считать нравственной. Если большинство сделало выбор в пользу той или иной политики, узаконив тем самым определенную власть, это не значит, что, независимо от принадлежности к большинству или меньшинству, я могу или должен отказываться от своих представлений о нравственности — ведь только они, мои личные нравственные представления, могут служить гарантией, что политика не станет безнравственной, а если она все же таковою станет, то — гарантией, что она в этом случае перестанет быть легитимной. Легитимность власти — всего лишь необходимая предпосылка нравственной политики, а единственной гарантией такой политики может быть только личная ответственность каждого, то есть моя. В моей личной ответственности не может быть разных уровней, ранжированных в зависимости от «нужности» или «полезности». Я — единственный ее гарант и единственный ее представитель.
К концу восьмидесятых проблема заключалась уже не в том, что подобные принципы нельзя было декларировать, а в том, что, погрязнув в этическом релятивизме, никто и не помышлял о таких вопросах. С грустным смирением пишет об этом Хельга Лейберг[16], тоже принадлежавшая к числу друзей, то есть жертв Саши Андерсона, художница, чью мастерскую в свое время разгромили агенты «штази»: «Рядом с нами струилась прекрасная Эльба, но мы и думать уже забыли о том, в каких отношениях должен быть человек с окружающим миром».
Сегодняшний так называемый гражданин, поспешающий на так называемые свободные выборы, выбирает не между партийными программами, а между своими фантазиями, которые, сообразно с собственными интересами и уровнем нравственного иммунитета, он одиноко лелеял в течение тридцати лет в ситуации безнадежности. Соответственно, мы имеем фантазии социалистические, христианские, фашистские, демократические, национальные, либеральные, но духовные эти фантазмы имеют сегодня не больше реального содержания, чем они имели вчера. Неважно, фантазируем ли мы в качестве избирателя или в качестве депутата, за этим процессом стоит наш печальный, не имеющий будущего прагматичный опыт ежедневных маленьких некрасивых сделок и вялый этический релятивизм. Мы не начали новую жизнь, а продолжаем ту, что была. Нам хочется, проведя жирную черту, заявить: здесь кончается зло и начинается добро. А для этой сомнительной операции нам нужно — и даже полезно — иметь в наличии хотя бы одного Сашу Андерсона.
