Эти уцелевшие и дошедшие до нас дневники, первые тома которых, ровно десять лет тому назад, начал публиковать у С. Фишера, правопреемника бывшего издательства Томаса Манна, Петер де Мендельсон, довольно ясно и четко показывают, что представляет собой та, несравненно более полная личность, из которой вырезана эта жизненная роль, выполненная, во всяком случае, на достойном писательском уровне. «Страхи мои сейчас, прежде всего и почти исключительно, связаны с покушением на тайны моей жизни. Тайны, которые тяжки и глубоки», — пишет он в апреле тысяча девятьсот тридцать третьего года, когда ему, действительно, пришлось немало пережить из-за того, что дневники, только что вывезенные тайком из его мюнхенского дома, занятого нацистами, тут же, благодаря несчастной случайности, пропали на какой-то станции в Швейцарии. «Могут произойти ужасные, даже убийственные вещи».
В конце концов тетрадки с дневниковыми записями, которые Томас Манн вел до тысяча девятьсот тридцать третьего года, в нетронутом виде вернулись в руки хозяина. Но, очевидно, именно горький опыт тех дней, полных волнений и страха, заставил его, двадцать четвертого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, выполняя давно созревшее решение, сжечь в саду своего калифорнийского дома, в печи для мусора, почти все тетради. Причем это не было в его жизни первой огненной жертвой. В двадцатичетырехлетнем возрасте он уничтожил свои юношеские записи; так что позже, в Калифорнии, сгорели дневники, которые он вел с того времени. Тетради, содержавшие записи за период с тысяча девятьсот восемнадцатого по тысяча девятьсот двадцать первый год, он пока пощадил: как можно предположить, потому, что в то время работал над романом «Доктор Фаустус» и часто обращался к этим записям. Что уже сама по себе деталь многозначительная: она свидетельствует о характере этих дневников. Таким образом, опубликования, после того как истек обозначенный в завещании срок, удостоились лишь эти старые дневники, избежавшие огня, а также те, что он вел после тысяча девятьсот тридцать третьего года почти до самой смерти, до тысяча девятьсот пятьдесят пятого.
Если эти дневники, издававшиеся за последнее десятилетие, вам довелось читать в оригинале, вы, знакомясь с сокровенными тайнами жизни писателя, наверняка часто качали головой, испытывая настоящий шок: да, писатель правильно поступил, когда сжег то, что сжег, и еще правильнее, когда пощадил то, что счел достойным сохранения. Ибо старые эти тетради позволяют многое угадать из тех тайн, которые он приговорил к решительному уничтожению, в то время как последующие, куда более осмотрительно написанные тетради дают возможность уловить контуры, нюансы того сокровенного, личного содержания, в соответствии с характером которого и выкроена та роль, которую он для себя предназначил, а вместе с тем дают возможность угадать то потаенное целое, которое он все же не посчитал необходимым сохранить. Предавая огню дневники, Томас Манн, вне всяких сомнений, совершил самый мужественный в своей жизни поступок. Он уничтожил документальные свидетельства той глубоко скрытой, интимной и безусловно необходимой для него душевной работы, без которой не смог бы выполнить свою творческую задачу. Остались произведения, полностью совпадающие с его жизненной ролью; но он сохранил лишь неявные отсылки, намеки на те следы, которые привели его к этой роли. При всем том шок, испытываемый внимательным читателем, не может иметь чисто этическую природу. Если я не Персей, я окаменею от ужаса, бросив взгляд на голову Медузы Горгоны, однако судить ее я не могу.
