На другой день мы работали в том же глубоком рву. Те же движения, то же голубое небо, тот же запах, и свободно лепившиеся друг к дружке слова звучали все так же. Внезапно он брякнул, что ненавидит цыган и, его б воля, извел бы их под корень, всех до единого. Кровь бросилась мне в голову, я стал орать на него во весь голос. Однако, в краткий миг между тем, как мир заполнился тьмой, и моим неистовым ором много всего успело промелькнуть в моей голове. Если бы я прежде не питал к нему дружеских чувств, если бы накануне не записал себе, как очко в мою пользу, то, что своими вопросами сумел несколько поколебать его ненависть, тогда, вероятно, меня не задело бы так глубоко и лично это новое заявление. Но ведь я именно потому и испытывал к нему дружеские чувства, что верил в его душевные качества и нравственные устои. В результате я разочаровался не в нем, а в самом себе, в собственных суждениях; моему знанию людей был нанесен жестокий удар. Вчера — еще не окончательно, сегодня — полный нокаут. Вот от чего мне так больно. Нет, с таким человеком нельзя оставаться вместе, ни минуты, иначе я перестану быть самим собой. Не потому, что он, если уж не может ненавидеть евреев, то ненавидит цыган, а потому, что мне причиняет боль собственное мое разочарование, и об этом мне говорить с ним невозможно. Разочарование и беспомощность — отсюда и ярость.
Словом, я уже почти готов был заорать, но в мозгу еще нашлось время для некоторого трезвого расчета. Если сейчас я наору на него, то и за тридевять земель не найду такого мастера, как он, и в результате из-за этой все равно совершенно безнадежной идеологической свары строительство моего дома остановится… Нет, все равно — пусть убирается. И я услышал, что моя ярость громче моего здравого смысла. Я уже орал. Что-то вроде того, что человек, которому хочется убивать, уже убийца, и если есть желающие пролить кровь, она непременно прольется. И если десять лет спустя опять хлынут потоки крови, пусть вспомнит о том, что льется она из-за таких разговоров, из-за вот этих самых слов, ни от чего другого. Он не бросил работу. Возможно, и его одолевали похожие соображения: повернуться сейчас и уйти — значит, признать, что он потерпел поражение, разочаровался в своем искреннем добром чувстве, не нашел нужного языка как раз там, где искал его, — иными словами, вынужден будет испытать недовольство собой, признать, что он плохо разбирается в людях. Наше затянувшееся молчание становилось почти невыносимым. Затем, между двумя взмахами заступа, он проворчал только, ладно, мол, можете и в другой раз покричать, этим его обидеть нельзя, потому как если на него накричит кто, он только посмеется в усы, всего и делов. Его ответ не лишен был элегантности.
