Ты ведь скоро сдохнешь, правда? Я бы помогла, мне нетрудно, при моём росте метр семьдесят четыре и хорошей реакции, да ещё при условии, что ты в жопу пьян, вот только меня посадят, а из-за такой суки я сидеть не хочу. Помоги мне, сдохни, пожалуйста, упади с лестницы, как же ты достал; а потом пусть кто-нибудь перережет горло твоей жене, аккуратно так: это будет единственный случай, когда понятия «аккуратность» и твоя жена, имя и фамилия такие-то, поимеют между собой что-то общее; а потом твоих дочерей зарежут их клиенты-чурки, а потом скинхэды зарежут чурок, и будет мир, покой и благодать, так тебе и надо, народ-богоносец; нет, телефон подзарядить нельзя.
Худенькая девушка в светлом плаще осторожно поднимается по лестнице и в ужасе смотрит на всё это. Наконец она спрашивает (хрупкий надломленный голосок), как пройти в шестую квартиру. В Асину квартиру, то есть.
Определить, сколько ей лет, трудно, кажется, всё-таки ближе к двадцати пяти, чем к восемнадцати. У неё длинные распущенные волосы и надломленные брови, слишком тёмные для блондинки: тот самый тип внешности, который так часто встречается в средневековой литературе и так редко — в жизни.
То есть, в нашей жизни. У фольксдойче жизнь немного другая.
Странно знакомое лицо. Полгода назад Ася и Карина Мандельштерн съездили в этот проклятый городишко — нет, не навестить известно чьего отца, а собрать материал о местных взяточниках. Вечером они спустились в парк выпить по бутылке «Фленсбургера», чудом найденного в этой дыре, и через пару минут Карина зашептала: «Глянь, что это за чокнутая девка на нас уставилась? Как это — „и чё“? Это пиздец. Если бы я доучилась на режиссёрском, я бы её с такой фактурой взяла на роль вампира. Это личико бледное восковое, эти глаза, губы… Ужас, кошмар».
Это вы, произносит она без интонации. Знаете, я просто хотела посмотреть на вас. Меня зовут Жанна Вальдман.
Ну да, конечно. Не брать же фамилию Шлигер. Хорошо, давай посмотрим друг на друга: анархистка, наводящая порядок, и психопатка, испугавшаяся чужого безумия. Полутемнота, кровь, битое стекло. Ты, наверно, ненавидишь моего отца, а мне на него просто по хуй.
А неплохо бы, подумала Ася, действительно иметь ту интуицию, которую нам приписывают мужики. (Что стало бы с мужскими шовинистами, если бы мы действительно были такими, какими они нас представляют? Асе представилась этакая традиционная женщина глазами мужчин, с крашеными химической дрянью волосами, на шпильках, в платье, под слоем косметики, и всякие ужасы, целый бестиарий, вылезают из её сумочки, в которую, кажется, трудно запихнуть даже маникюрный набор, и мужики, среднестатистические низовые менеджеры с кейсами и органайзерами в сдержанном ужасе смотрят на неё: а если такая захомутает? Женит на себе? Тогда весь этот бестиарий из сумочки посыплется ему на голову — от женщин всё зло в мире и моём микрорайоне! — а в доме тёщи, куда ныне по традиции вселяется мужик, жуткие твари живут в комоде, оккупировали трельяж, затаились в недрах стиральной машины. Детей жена родит от инкуба, и этим выблядкам придется завещать родную фирму, иначе заколдуют.)
