Живое прошедшее | страница 54
В апреле 2011 года я услышал по радио «Эхо Москвы» о смерти Игоря Семёновича. Вспоминали о нем очень достойные люди и говорили, что за свои восемьдесят лет он не сделал ничего, за что можно краснеть. Оказывается, сразу после окончания института, в 22 года, он подготовил три кандидатские диссертации. Ему дали защитить две и послали на работу в Вологду. За три года до смерти он выпустил книгу «80 лет одиночества». Надо прочесть.
В «оттепель» вызрели некоторые надежды, которые потом основательно «подморозились». Появились молодые комсомольские и партийные активисты – энтузиасты, которые хотели работать без фальши, бороться действительно за те высокие цели, которые были написаны на идеологических знаменах, как тогда говорили – за «социализм с человеческим лицом». Я знал двух таких активистов – В. Р. и В. К.
Игорь Семёнович Кон в пионерском лагере «Орленок»
Первый был красивым, броским, видимо талантливым и честолюбивым человеком. Он быстро продвинулся по партийной линии до городских высот и увлеченно работал на том уровне. При этом не отдалялся от старых друзей. Постепенно он скучнел; говорят, стал много пить и за пару лет расстался с иллюзиями. Вероятно, он так и не стал своим в партийных верхах. Умер он довольно молодым.
В. К. я знал лучше. Он был, безусловно, порядочным и бескорыстным человеком, и понесло его тепло «оттепели» в комсомольские активисты институтского масштаба. Там он сцепился по каким-то принципиальным вопросам с партийными функционерами и тоже тихо сошел со сцены. Система поиграла с такими идеалистами и вытолкнула их.
Здесь я хотел бы сказать об удивительной способности партийных функционеров затыкать рот оппонентам. Иногда я обращался по разным поводам в парткомы. Это могла быть, например, просьба о служебном повышении ценного сотрудника. Процедура была такая: записываешься у секретарши на прием; говоришь, по какому вопросу; дня через два приходишь. В кабинете, как правило, накурено, не очень опрятно, маловато света. Секретарь парткома выглядел обычно занятым, довольно усталым и несколько помятым. Приветствовал тебя в меру вежливо, но несколько отчужденно – ведь я не «свой», слушал внешне внимательно, хотя и с некоторым нетерпением. Отказ уже созрел, но ты не хочешь этого замечать и с напором и надеждой продолжаешь излагать свою проблему. В ответ – гладкая, весомая тирада, складно обосновывающая отказ. Речь всегда состояла из готовых блоков, обладавших какой-то магической силой. Ты понимаешь, что услышал что-то не то, но сразу не находишь, что возразить. Некоторое время ты что-то глуповато мямлишь. Однако вскоре понимаешь, что пора уходить. С тобой прощаются вежливо, но глядя мимо тебя и с облегчением – в голове у функционера другие заботы. Выходишь из парткома в темноватый коридор в некоторой прострации. Проходит несколько минут – и ты понимаешь, где было передергивание и что надо было возразить. Быстро возвращаешься к кабинету, но он уже закрыт или его обладатель уже ушел, и надо вновь записываться на прием у секретарши. Но когда представишь, как она будет смотреть на тебя при повторной записи, раздумываешь и в паскудном настроении уходишь. Недавно я встретил в «Бесах» Достоевского схожие наблюдения. Вот черта Петра Степановича Верховенского, далекого предтечи партийных секретарей: «Слова его сыплются, как ровные, крупные зернышки, всегда подобранные и всегда готовые к вашим услугам. Сначала это вам и нравится. Но потом станет противно. И именно от этого слишком уж ясного выговора, от этого бисера вечно готовых слов».
