Филофей изложил идею Москвы — Третьего Рима тогда, когда бывшая византийско-татарская окраина лишилась своих господ. Translatio imperii — такая же компенсация русской дистанцированности от мест, где вершится большая история, как и двоевластие. В одном из своих посланий идеолог Третьего Рима, Филофей, заметил: “яз селской человекъ”. Он понимал как никто другой, откуда взялась его доктрина. Что вторая столица Российской империи закладывалась Петром на ее северо-западной оконечности, было знаменательным усилием, нацеленным на то, чтобы снять все напряжения, будораживавшие страну в опричнину и Смуту после того, как она попала из грязи да в князи (первым императором был Гришка Отрепьев, вторым — Петр). Прорубив окно в Европу, Петр вернул Руси ее стародавнюю подражательность в новом обличье. Петербург диалектичен. Он превращает Западную Европу всего лишь в семиосферу, в полуконтинент, у которого есть другая — восточная — часть, выдвигаясь тем самым в позицию, в высшей степени центральную, и в то же время он предел русской земли, некое орудие, предназначенное для смещения ее на мировую периферию.
Пока еще никому не удалось понять всю русскую историю под геокультурологическим углом зрения — как процесс, протекавший в некоем, постоянно пере-
осмысляемом, естественно-искусственном пространстве. То, что предприняли в этом направлении евразийцы, Савицкий и младший Вернадский, в своих пионерских трудах, слишком уж политично и оторвано от фактов: методологически все еще ценный, их идеологизированный дискурс устарел по выводам, отойдя в невосстановимое (вопреки стараниям Дугина и пр.) прошлое вместе со всем периодом 1930—50-х гг. Неангажированная историческая геокультурология могла бы дать ответ на вопрос о происхождении многих властных стратегий, определявших судьбы России. Включая сюда, скажем, вынашивавшуюся романтиками Третьего Интернационала надежду на образование Соединенных Штатов Европы, которые состояли бы из Германии и Советов (осуществись эта утопия, отправным пунктом мировой революции оказались бы государства, попавшие из-за поражения в битве народов на обочину истории), и так далее — вплоть до современности, где путинская “вертикаль” соперничает с регионализмом (возродившим было стиль правления древнерусских княжеств, но без скреплявшей их воедино византийской эгиды).
Если периферия опасна тем, что ей вечно недостает власти, которую она при удобном случае готова усиливать ad absurdum, то из центра исходит иная угроза: волей-неволей он толкует свое окружение как Другое истинно потустороннего, т. е. скатологически, попросту: в виде свалки. Непролазные уличные болота в деревнях и малых городах — результат покорного согласия провинции с этой трактовкой. Проектируемые в столицах ненадежные атомные электростанции и бумагоделательные комбинаты без очистных сооружений — ее техническое воплощение. Есть в провинции чистые города, например Чебоксары. Но рядом течет загрязненная Волга, из которой не выудить ничего, кроме лещей. Недавно я был на Западном Урале. В главном помещении Пермского краеведческого музея развешены экспонаты, свидетельствующие о загрязнении среды по Каме, Чусовой, Сылве. Эта зала — нечто вроде сердцевины региональной жизни. В красном углу — там, где могли бы быть расположены лики святых, — заспиртованные монстры, жертвы разрушенного Госпланом экологического равновесия: эмбрионы со скошенными черепами и прочими физическими пороками. Мне сразу объяснилось многое в Петровской кунсткамере. Ее выродки — обитатели границ, как бы гротескный орнамент на шмуцтитуле мировой книги, одно из следствий предпринятой Петром провинциализации подвластной ему страны (продолжаемой теперь отечественными учениками французского постмодернизма). Иноземные барочные музеи чудовищных раритетов несут в себе тот же смысл, коль скоро они явились в эпоху, утратившую представление о том, что же считать стержневым. Я отнюдь не сторонник “зеленых”, считаю их проект еще более бесчеловечным, чем тоталитарный, который если и подавлял род людской, то все же не целиком в пользу природы, а лишь частично — в угоду то расе, то классу. И все же: если искать у постмодернизма заслуги, то там прежде всего, где он в своем неприятии центра замыслил экокатарсис для периферии.
