.
Поднявшиеся народные массы уничтожают наличную социальную организацию, чтобы расчистить место для возведения новой, насквозь — религиозно или светски — идеологизированной. Реставрации возвращают логосферу и социосферу в состояние ненадежного баланса. Нередко революции приходятся на периоды вытеснения одной большой диахронической системы новой, на времена нарастания в культуре ее историзма (немецкая Реформация совпала с перемещением от позднего Средневековья к Ренессансу, Великая французская революция — с переходом от века Просвещения к романтизму, русская (в ее двух тактах) — с приближением и наступлением эпохи авангарда). Но такие грандиозные революционные перевороты переживаются человечеством не часто. Мир текстов и его социо-экономический контекст развертываются, как правило, в разных ритмах, составляют истории, параллелизм которых принципиально не полон: в противном случае они не могли бы быть связанными обменом. Неясно, впрочем, сколь далеко друг от друга разбегаются эти диахронии. Предпринимаемое историками культуры членение таковой на эпохи (например:…> раннее Средневековье > позднее Средневековье (его впервые выделил в качестве особой фазы И. Хойзинга, 1924) > Возрождение > барокко > Просвещение > романтизм >… и т. д.) плохо сообразуется как с марксистским эпохальным пониманием экономических преобразований, так и с постмарксистскими усилиями периодизировать социальную диахронию не только в плане отношения человека к средствам производства (так, Т. Лукман прослеживает три стадии в изменении способа социализации индивидов, соответствующие примитивному, преиндустриальному и новому ("modern") обществам[83]).
Возможно, одна из причин такого разнобоя мнений о протекании двух историй лежит в нежелании исследователей первой и второй идти навстречу друг другу. Но если верно, что трансформации, совершающиеся в лого-сфере и в социосфере, асинхронны, то где искать отправной пункт для некоего общего подхода к ним? Как бы то ни было, сосуществование двух историй предполагает, что их соотношение реализуется в какой-то степени per accidens. Ибо они обмениваются свойствами парциально, т. е. вероятностно. Контингентность — категория, приложимая и к микроисториям, и к макроистории. Что было бы, если бы Константинополь не пал под ударом турецкой армии в 1453 г.? Развивался бы тогда православный культурный ареал как всецело равнозначный католическому и протестантскому? Затеял бы тогда Петр I европеизацию своей страны? Понадобилось бы тогда советскому тоталитаризму сверхкомпенсировать зависимость России от Запада насильственным насаждением там тамошнего же марксизма? И что сталось бы тогда с самой Западной Европой? Сложилась ли бы в ней, скажем, философия трансцендентального субъекта, ищущего свое другое в себе? Ведь оно существовало бы тогда поодаль, на востоке континента. Признавая вероятностность фактором и большого исторического времени, нельзя тут же не оговориться. Обмен, имплицирующий ее, дает наглядные результаты, феноменальную историю. Смыслопорождающая дискурсивность исторична ноуменально. Будучи автотеличной, сама себе ставя задачу, ноуменальная (или "глубинная", по терминологии А.-Ж. Греймаса) история не допускает "бифуркаций". Нельзя двояко дополнить нечто до целого, как нельзя двояко и отменить эту комплементарность. Тот ход, который история Европы приняла после разрушения Византии, после локальной победы одной (мусульманской) культуры над другой (православной), т. е. после того, как агрессивность, хотя бы и впитавшая в себя креативное (конфессиональное) начало, оказалась в безусловном выигрыше, был феноменальным процессом и остается им по сию пору. Ноуменально и на западе, и на востоке Европы происходила смена одних и тех же культурных парадигм, пусть барокко или Просвещение, например, в России и не были богаты ценностями, заслужившими мировое признание. There is an escape from contingency.
