И люди начинают останавливаться, прислушиваться, собирается все больше народу, господин Брайтнер вдруг здоровается, в кои-то веки, ему больше незачем, потрясая костылями, доказывать, что он здесь единственный инвалид, он приветливо хрипит «Бог в помощь!» и «Добрый день!», а толстая оперная певица, которая решается выходить из дому только ночью и всегда отъезжает и подъезжает на такси, становится немного тоньше, в один миг она худеет на пятьдесят кило; она показывается в подъезде, театральной поступью поднимается в мезонин, нисколько не запыхавшись, и голосом, помолодевшим на двадцать лет, начинает колоратурную арию: «Cari amici, teneri compagni!»[11], но никто свысока не говорит, мы, мол, уже слышали это в лучшем исполнении — Шварцкопф и Каллас, да и прозвище «жирная перепелка» в подъезде больше не звучит, люди с четвертого этажа реабилитированы, вся интрига лопнула. Вот как может подействовать общая радость оттого, что в мире наконец-то нашлась замечательная книга, и я принимаюсь за дело, ищу ее первые страницы для Ивана, хожу с таинственным видом — пусть для него это будет сюрприз. Однако Иван пока еще неверно толкует мою таинственность, сегодня он говорит: «У тебя на лице красные пятна, что это с тобой, почему ты так глупо смеешься? Я же только спросил, нельзя ли добавить мне в виски еще немного льда».
Когда мы с Иваном молчим, оттого, что нам нечего сказать, то есть когда мы не разговариваем, на земле не воцаряется молчание, напротив — я замечаю, что нас много чего окружает, что все вокруг живет, дает о себе знать, без назойливости, весь город дышит и движется, так что Иван и я не тревожимся, ибо мы не изолированы и не замкнуты в себе, как монады, не лишены контактов и нас ничем не обидели. Мы тоже приемлемая часть этого мира, два человека, которые неспешно или торопливо идут по тротуару, переходят улицу в положенном месте, и даже если мы ничего не говорим друг другу, ни о чем не договариваемся, Иван все же вовремя схватит меня за рукав и остановит, чтобы я не попала под машину или под трамвай. Я всегда семеню чуть позади Ивана, потому что он намного выше ростом и ему достаточно сделать шаг там, где мне приходится делать два, но я стараюсь, ради согласия с миром, не слишком отставать от него, идти рядом, и так мы с ним доходим до Белларии, до Марияхильферштрассе, или до Шоттенринга, когда нам бывает нужно уладить какое-нибудь дело. Если мы рискуем потерять друг друга, то успеваем в последнюю минуту это заметить, ведь мы никогда не могли бы, как другие, нарочно спровоцировать ссору, разбежаться в разные стороны, заупрямиться, оттолкнуть или отвергнуть один другого. Мы думаем только о том, что до шести часов должны попасть в бюро путешествий, что время парковки машины просрочено и сейчас надо бежать к ней со всех ног, а потом мы едем домой, на Унгаргассе, где любая мыслимая опасность, какой могут подвергнуться два человека, остается позади. Я могу оставить Ивана у дверей дома 9, незачем ему, раз он так устал, провожать меня до дома 6, обещаю через час ему позвонить, разбудить его, даже если он по телефону меня облает, будет стонать и ругаться — он не должен опоздать на ужин. Дело в том, что звонил Лайош, мне он тоже как-то звонил, спрашивал Ивана, а я отвечала тоном секретарши, любезным и холодным, что, к сожалению, не в курсе дела, будьте добры позвонить к нему, но после этого я всячески подавляю в себе вопрос, где бывает Иван, когда его нет дома, но нет и у меня, и когда его разыскивает некий Лайош? Этого я не знаю, к сожалению, я ничего не знаю, конечно, время от времени я с ним вижусь, сегодня случайно ходила с ним по городу, случайно возвращалась в его машине в Третий район, однако существует человек, связанный с прежней жизнью Ивана, он зовется Лайош и представляется хорошим знакомым, даже знает мой телефон, а ведь до сих пор мне были известны из жизни Ивана только имена Белы и Андраша, и еще он упоминает мать, которую называет своей матерью, и когда он говорит об этих троих, то вскользь сообщает, что ему опять надо ненадолго съездить к Метеостанции, но улицы не называет, это бывает часто, вот только о жене я ничего не слышу, о матери этих детей не говорится ни слова, об их бабушке — да, это мать Ивана, однако я представляю себе мать Белы и Андраша, оставшуюся в Будапеште II, ул. Бимбо, 65, или в Гёдёллё, на старой даче. Иногда я думаю, что она погибла, расстреляна, подорвалась на мине и разлетелась на куски или просто умерла от какой-нибудь болезни в больнице Будапешта, а может быть осталась там, работает, довольна и живет с мужчиной, имя которому не Иван.
