Службу свою чужак нес исправно, все шло как положено, однако же сельчанам он не по нраву пришелся: все-то норовит в сторонку отойти да в одиночку в поле остаться. Нет чтобы с кем разговор завести, нет чтобы поспрошать, не приютит ли его кто у себя в дому после того, как в поле стеречь станет нечего; нет чтобы скупо или с прибаутками — все одно как, но рассказать про себя, кто ты да что ты, и всю свою подноготную выложить… А этому вроде бы любо бирюком сидеть. Вздумай он прихвастнуть, его бы наверняка за глаза высмеяли, зато полюбили бы, захоти он поплакаться — пожалели бы. А так людям не нравилось, что он знай себе посиживает то на мешке с зерном, то у костерка; не спроси его, так и просидит молчком, а спросишь — ответит односложно.
Вот потому и стали на селе поговаривать: кому, мол, какое дело, живет человек, ну и пусть себе живет. Через неделю всякий интерес к нему пропал. Те, кто виделся с ним, попривыкли к новичку, а кому не подворачивалось дела поблизости от его шалаша, те и думать забыли, что он тоже вроде бы односельчанин. А ведь в первые дни сколько о нем разговоров было! Еще бы: чужой человек на селе — целое событие.
Человек этот участью своей напоминал сплавное бревно, застрявшее у берега. Пока еще крепкое, но со временем иструхлявеет. А может, и снесет его первым же паводком. Для строительства оно не годится, на дрова — тоже, слишком отсырело, от плота отстало, а к берегу не пристало; ни друг, ни недруг — примечают его, да не привечают. Через неделю ни у одной из вдовых баб, даже какая постарше, и в мыслях не было залучить его в дом примаком. Уж больно не похож он был на мужика, какой мог бы пригреться у печи в доме. Ел все больше всухомятку или стряпал из муки затируху на сале, а ведь стоило ему только заикнуться, и любая баба — необязательно вдовая — не сочла бы за труд, собирая обед для трактористов, послать и ему горячего. Уж настолько-то они разумели: им хорошо, они тут родились и живут здесь по доброй воле, и вздумай они уехать отсюда, душа затоскует, назад запросится. Каково же жить здесь не по своей воле, а по какой-то непонятной и жестокой необходимости, один как перст и на исходе жизни! Что чужак попал сюда не по своей воле — это на селе, конечно, понимали.
Людей утешала лишь мысль, что пришелец не иначе как лихой человек, тому все приметы налицо: и нелюдимость его, и брови густые, и взгляд исподлобья, и глаз черный. Хотя если присмотреться повнимательнее, то нетрудно бы и заметить, что из-под лохматых бровей чужака взирают на мир глаза голубые, правда, взирают мрачно.
