Я помню, как дед согнулся, оперся на черенок лопаты, навалился всем телом, так, что хрустнуло. В растяжку, со свистом выдохнул сквозь зубы и аккуратно, боясь напугать меня, захватал ртом воздух короткими глотками. Сердце сначала осторожно, будто пробуя деда на прочность, а потом все четче, застучало в груди, и темнота отступила к углам кролятника — вязкая, холодная, чужая.
— Дед, ты чего? — спросил я шепотом, схватился за его штанину. Было мне шесть лет и было мне страшно смотреть на сереющее лицо деда.
— Ниче. Нормально. Водички мне принеси.
Дочку свою дед с бабушкой родили поздно, вот что плохо. Деду шел сорок шестой год, жене его, Нюсечке, сорок четвертый, когда однажды утром поняли — беременна. Испугались. Обрадовались, конечно, не надеялись уже потому что, не ждали, не верили. Нюся Богу свечку отнесла, помолилась, поблагодарила, как смогла, поплакала и решила рожать.
— А помрешь, что мы делать будем? — спросил жену.
— Мало нас с тобой убивали что ли? — усмехнулась в ответ. Груш ведро собрала, отыскала на дне комода два новеньких хрустящих червонца, перевязалась платком и поехала в район становиться на учет. И в срок привез ее дед на служебном ЗИЛе домой, пьяный от счастья, шумный и неуклюжий, как жеребенок-первогодок.
Но поздно, конечно, родили дочку, поздно.
Вот так, чем позже вы родите ребенка на свет, тем раньше ему придется повзрослеть.
Дочь не жаловалась. В свои двенадцать лет умела готовить суп, ловко делала уколы и стирала постельное белье. Мелкая, худенькая, с острыми плечами из-под домашнего халата, постирав, выжимала пододеяльник, зажав один его край в щель на кухонной двери, а за другой край держась двумя руками. Вода лилась в таз, дробно стуча по эмалированному нутру.
Сердце деда споткнулось, сбилось с шага, как усталая лошадь, и темнота опять поползла из углов кролятника. Мысль мелкой рыбешкой выскользнула и нырнула в надвигающуюся темноту. Воротник бы рубахи расстегнуть, только боязно лопату отпустить, зажатую в левой руке, а на правой не было пальцев, одна кисть, похожая на грибок для штопки.
Об кисть эту беспалую любил внук, когда полезли у него первые зубы, чесать свои набухшие зудящие десны, больно кусаясь и злясь. Дед ахал, закусывал губу, но руку не убирал — пускай, раз нравится, значит надо ему, маленькому, расти тоже трудная работа.
