Константин Александрыч тоже встал и начал ходить по комнате.
— Полинька, — сказал он, остановившись перед женой, которая укладывала собачонку на старое свое место и горько плакала, — пора нам бросить эти идиллии. Долго ли тебе оставаться ребенком и не двигаться вперед? Когда ты будешь женщиною? Я люблю тебя, но я не содержатель пансиона. Я человек простой, человек служащий, — меня часто огорчают: нам с тобой некогда обо всем плакать. Выучимся лучше жить и веселиться, где только можно. Подумай, что будет из нас через десять лет: неужели и в тридцать лет от роду ты такою же останешься?
— Не езди, Константин! — могла только выговорить Полинька и заплакала пуще.
Поспешим извинить бедное дитя: оно тосковало не из прихоти. Какое-то предчувствие беды, непонятная грусть подступали к Полинькиному сердцу, чуть только начинала она думать об этих трех неделях отсутствия мужа.
Но Сакс не знал этого: он не верил предчувствиям. Минутная, но горячая досада волновала его душу, он ходил большими шагами взад и вперед по комнате, и когда испуганная собака встретилась ему на пути, он отбросил ее ногою в другой угол.
Полинька взяла собачонку на руки и отошла в уголок, боязливо посматривая на мужа. — Слезы, как крупные брильянты, остановились в ее глазах. Саксу и это не понравилось…
— Боже мой! — говорил он отчасти вслух, отчасти про себя, продолжая свою маршировку по комнате. — Год любви, год стараний, год горячего труда прошел совершенно даром… До чего добивался?.. Те же бессознательные слёзы при малом горе, та же бесконечная возня с собачонками… Не глуп ли я? Способен ли я к тому, за что принялся, или уже нельзя иначе, или…
Он ударил себя рукою в голову. Тяжкая мысль, сомнение в способностях жены, посетила его…
Нет, она не глупа. Столько светлого, хотя и детского разуму замечал он в речах ее!
Или у нее нет воли, нет энергии в характере?
— Полинька, — опять начал Сакс, подходя к ней. — Я затронул твоего Цербера, извини меня. Поругай меня хорошенько, я совсем мужик, негодный для дамского общества.
Но Полинька не смотрела на него, не отвечала ему. Она была огорчена. В первый раз в жизни пришлось ей выслушать порядочную нотацию, и за что же? За то, что ей сделалось грустно, за то, что ей жалко было расстаться с мужем. Ее тихость, ее детский характер, превозносимые всеми до небес, — сделались предметом нападков со стороны Константина.
Ей было досадно. Ничего не говоря, сидела она в уголку, и ей становилось грустнее и грустнее.
