— Все равно. Мне нравится. Шикарная штука. — Тонкий, желтый от никотина палец опять надавил на выступ, только на этот раз не вниз, а вверх, и между оживленным лицом брата и лицами прохожих медленно, со стрекотом, возникла стеклянная перегородка.
— Какие они все женоподобные.
— Кто?
— Да японцы.
Тим не отозвался. Внезапное, почти пьянящее ощущение счастья кружило ему голову, точно с приездом брата, которого он видел так редко и так любил, он хлебнул натощак спиртного. Долго тянулись эти три недели, пока он жил в пустынном доме, пахнущем, как коробка из-под сигар.
— А уж уроды — я как-то раньше не обращал внимания, до чего они неказисты. Посмотрел бы ты на людей в Индонезии. Красота! — Его рука опустилась на руку брата, легонько погладила ее, и Тим, как ни странно, не испытал при этом ни капли неловкости, какая охватывала его, когда к нему кто-нибудь прикасался, пусть даже собственная жена или дети. Он не сжался, не отодвинулся смущенно, а, напротив, принял ласку с глубоким чувством благодарности, облегчения, даже радости.
После, когда они сидели, держа в руках тонкие, подернутые морозным бисером стаканы, и глядели в дышащий зеленоватыми испарениями сад — прислуга, впустив их в гостиную, задвинула дверь, и она покатилась по желобку, столь же мало нарушив тишину, как оконное стекло кадиллака, когда оно ползло вверх и вниз, — Тим сказал:
— На сколько же ты приехал?
— А тебе как хотелось бы?
"Навсегда!" Нет, он не сказал это вслух, потому что не умел говорить такое, хотя это была правда.
— Живи, сколько понравится.
— Посмотрим, как мне понравится Япония. Господин нахлебник не составил твердой программы своей развлекательной поездки. — Майкл открыто и беззастенчиво жил за счет других, и другие редко возмущались этим, как бы признавая, что сами в известном, хоть и трудно поддающемся определению смысле тоже живут за его счет. Он глотнул джина с тоником, глотнул еще раз, еще. Все. Он протянул стакан брату.
— Ну, пошли к столу? — спросил Тим. Он всегда пропускал стаканчик перед вторым завтраком и два перед обедом — таково было правило.
— Ой, а нельзя мне сперва еще один? Пожалуйста!
— Отчего же, изволь.
За жесткими телячьими отбивными и дряблой фасолью Майкл сказал:
— Скучаешь, поди, без своих.
— Да. Это есть. — Тим мог бы прибавить: "Но странное дело — приехал ты, и я уже не скучаю".
— Интересно. А вот я рад без памяти, что избавился от всей этой муры. Такое чувство иногда, словно и не было со мной этой жуткой бабы и этого жуткого пащенка. — Баба и пащенок жили теперь в Канаде, у фермера, к которому женщина кинулась, спасаясь из-под обломков своего замужества. — Как будто жили у меня из года в год два жильца, бесцеремонные, вечно недовольные — не одним, так другим, и нет, чтоб когда-нибудь внести за постой. Сегодня мне даже вспомнить о них что-нибудь трудно. — Он перегнулся через стол и подлил себе вина. — Но ты-то ведь своих любишь, верно?
