— Остановись! — всё больше отставая, орал обозный.
— Скорее, ой, скорее, — подстёгивала Роксолана, обнимая Михайлика за шею и, пока где-то там догонял их пан Купа, пока за буйными зарослями трав никого ещё не было видно, целуя ошалевшего хлопца куда ни попало. — Ой, быстрее! Ой, живее! Ой, прытче! — шептала ему в ухо анафемская пани обозная.
Но хлопец разом стал, даже сам не зная почему.
Испугался пана обозного?
Нет. Сей богатырь о ту пору про пана и не думал, словно Купы и на свете не было.
Долетел издалека до хлопца тревожный крик матинки?
Но и голоса матинки он не услыхал.
Остановился он, видно почуяв тревожный крик остороги — в самом себе.
Он стоял и, не оборачиваясь к обозному, дожидался, пока тот рысцой дотрюхает до них.
— Олух! — сладко выдохнула в ухо Михайлику, распаляясь от злости, пани Роксолана.
— Слезай! — вопил где-то там пан Купа-Стародупский.
Но Роксолана не ответила и, опаляя Михайлика жарким дыханием, прошептала опять:
— Чурбан! — и поцеловала где-то пониже уха, — Жеребчик мой чалый!
— Оставь, не то брошу!
— Дурачина! — тихо простонала Рокса и чмокнула его снова.
— Брякну оземь! — предупредил Михайлик, прижимая потное тело, аж захрустели у неё косточки.
— Пень! — и она ещё раз впилась в него губами.
— Ей-богу, кину!
— Остолоп! — не унималась пани, всё чмокая и чмокая.
— Коли ты ещё раз посмеешь… — с угрозой, однако уже изнемогая, молвил Михайлик, — так и грохну!
— Идолище! — вскрикнула Роксолана и укусила парубка за ухо.
Он задрожал, но… не бросил.
— Желанчик ты мой, — ворковала Рокса, — миланчик ты мой!
Но Михайлик оземь её не кидал, не брякал, не грохал.
Он лишь обернулся к пану обозному, уже подбегавшему к ним, — и ждал.
— Слезай! — и пан Демид Пампушка-Купа-Стародупский властно схватил её за голую ножку.
— Только к тебе, мой возлюбленный боровок, — защебетала пани и так легко перепорхнула на руки к обозному, словно в ней было не пять пудов, а два. — Станешь носить свою сладкую пташку — день до вечера, ночь — до самого утра. — и она, потешаясь над мужем, залилась смехом, будто её щекотали. — Быстрее, проворней, лебедёночек! Вперёд и вперёд!
А Михайлик покорно поплёлся за мамой.
Явдоха вела его за руку и говорила, словно никакая материнская забота не терзала её сердца:
— Что, сынок, запыхался?
Но Михайлик молчал.
— Тяжела работа, сынку?
Но Михайлик точно и не слышал.
— Мы — ковали, — продолжала мама. — А коваль — ко всякому делу способен.
— Не ко всякому, мамо.
— А ты отдохни, мой медведик. Приляг вот здесь. Отдохни.
