Итак, Любовь Иосифовна Табакова, мой лечащий врач, моя психиатрическая судьба... Я уже давал ее портрет. Не могу сказать, что чем-то выделялось, цеплялось за память это красивое и усталое лицо - лицо буфетчицы из какого-нибудь павильона "Русский чай". Должен сказать, что я вообще не встретил в институте Сербского среди женщин-врачей каких-то интеллектуальных, несущих на себе отсвет профессии или научного сана лиц, какие, бывает, встречаешь в научных институтах, в клиниках столичных. Были это обычные, лишь покрасивей или подурней, примелькавшиеся женщины, каких видим ежечасно в любом автобусе, магазине, метро. Щеголяли друг перед другом обновами, поскрипывали по коридору новыми сапогами на платформе, пробегали с электрочайником в обеденный перерыв... Хотя, нет, была на них все-таки одна печать, которая, может быть, и отличала их от ученых коллег в клиниках или вузах. Это - печать равнодушия и апатии. Да, какая-то неодолимая скука была написана на всех этих лицах (и на мужских тоже), и она затушевывала, стирала и ученость их, и интеллект. Вот и бегали они, создавая видимость величайшей занятости, с пухлыми папками под мышкой, и стояли, отбывая повинность ежедневного обхода, над койками своих подопечных, - совершенно безучастные к ним, и беседовали с ними, как сомнамбулы, - глядя сквозь них, в никуда...
Любовь Иосифовна всегда куда-то торопилась.
- Ну мы еще поговорим с вами!..
- С завтрашнего дня мы будем часто беседовать, часто!..
Такими "завтраками" все до одного врачи ежедневно кормили своих поднадзорных. Обещали и не исполняли. Случалось, что одна "беседа" в месяц и довольно. А чего было жизнь усложнять, ведь с уголовным делом, с бумагами, работалось проще, и к этому привыкали.
В разговорах Любовь Иосифовна была мягка, корректна. Голос грудной, негромкий, но... мягко стелят - жестко спать. Была она обидчива и злопамятна.
- Что вы меня учите! - вспыхнула однажды. - Что вы вопросы задаете? Это я должна их задавать. А вы - отвечать, как положено!
- Я психиатр с двадцатилетним стажем и знаю, что делаю! - почти крикнула еще как-то раз
Улыбка слетала с нее в эти минуты, и красота тоже. И уже не гиппократова пра-пра-правнучка сидела передо мною - обычная тюремщица с плеткою в руке.
А однажды... Я сам видел, как вывели прапорщики из "политического" бокса зека в синем халате - исхудалого, кожа да кости (может быть, голодовку держал?), с пергаментным, неживым лицом... Правда, глаза - пылали, ненавидели, кричали, и какая-то улыбка презрения была в них. Его вели в процедурную, явно на укол. А сзади бежала - с красным, искаженным от злобы лицом "мягкая", "женственная" Любовь Иосифовна.
