так называемых
«совков» превышала аналогичную возможность рыночного поколения приблизительно во столько же порядков, во сколько возможность понять это у умного демократа превышает ту же возможность у демократа глупого. Нигде не явлено это с такой обреченной ясностью, как в Европе. Шутник- художник, предложивший заменить надпись на портале немецкого рейхстaгa«Dem
deutschen Volke!» (немецкому народу) надписью
«Der deutschen Bevolkerung!» (немецкому населению), попал, сам того не ведая, в точку.
«Народ» — категория истории, а немецкая история до сих пор буксует между 1871–1945 гг. Преимущество
«населения» в том, что, находясь в истории, оно ничего не знает об этом и не хочет знать. Демократический
«шеф» не говорит:
«мой народ»; он говорит:
«мои избиратели» (в идеале:
«мое население»). Короче, старая рейхстаговская надпись не только архаична, но и опасна, потому что — и здесь демократический инстинкт проявил себя на редкость верным образом — где
народ, там и
вождь, а где
вождь, там нечего делать
населению. Идеальным вариантом было бы даже не:
«Der deutschen Bevolkerung!», а:
«То the German People!», потому что, в отличие от
Bevolkerung с затаившимся в нем коварным
Volk, у
people едва ли можно даже заподозрить возможность осознать себя однажды
«народом».8.
Пока философы не научатся мыслить подвижными понятиями, они будут, стоя лицом к лицу с реальным, заслоняться от него словами и обосновывать — номинализм. Что останется от народа, если отвлечься от слова и понятия «народ» и сосредоточиться на его реальном содержании! Наверное, не больше, чем страничка из справочника демагога: плакатные реминисценции с обязательным «всякой твари по паре». Социологии не повезло; она родилась мертворожденной; зато повезло тем, кто ничего не знает об этой смерти и оттого как ни в чем не бывало занимается социологией. Момент её рождения пал на эпоху «Бернаров» и «хрустальных дворцов», когда всё интеллигентное равнялось на науку, а наука равнялась на математику: с похвальным рвением неофита, стремящегося получить право на стул в университетском парадизе. Ирония заключалась в том, что сама математика, страдавшая в названное время жесточайшим кризисом, сбрасывала с себя прежнюю кожу и была уже другой: не старой математикой количеств и счета, а новой математикой качеств и гештальтов. На эту старую математику и равнялась социология в своем рвении стать наукой. Результатом стало неизбежное вырождение в статистику, в голые столбцы человеческого поголовья, выдаваемые за
