А какая раньше там была благодать! Сядешь на ствол поваленного дерева около колодца, и с неба сладость, как манна, вливается прямо тебе в душу и сердце. Сидишь и забудешь обо всем не свете, все тревоги, волнения, как туман утренний, рассеиваются, и остаются только нежность, любовь и красота. Не успеешь оглянуться, а уже и стемнело, и ночь плотной пеленой окутала все ущелье. В темноте виден лишь проем в часовенку, где горит лампадка. И кажется, что это двери куда-то в другое пространство, другое измерение. Так чудно и странно! Вот так сидеть в непроглядной темноте, в которой лишь только эти открытые двери… Однако пора возвращаться домой, и если не захватил фонарика или на крайний случай спичек, то путь к дому, который я проделываю за пять минут при свете, может затянуться до часа блуждания по лесу, а то и больше. Однажды вот засиделись мы с приятелем допоздна, а потом в буквальном смысле продирались в совершенно незнакомой местности. Горы не допускают оплошности и расхлябанности. Здесь нужны особые знания и чутье, иначе так заплутаешь в трех соснах, что до утра будешь бродить…
Все это я вспоминал, когда шел искать место последнего приюта старца Илариона, так же как и десять лет назад искал место святого Феодосия. Не мог тогда я подозревать, что из-за того, кто первый открыл скит отца Феодосия, будет столько споров, склоки и грязи в мой адрес. Будто важно – кто первый? Важно то, что это сделано. Я стремился уйти от суеты, от людей, а все это достало меня здесь еще в большей степени, нежели в городе. Да и как можно было тогда предположить, что дикое, пустынное ущелье станет местом, по которому ежедневно сейчас проходят сотни людей? Вот тебе уединение и покой, вот тебе и строительство часовен, благое дело, – одну сожгли, а другую просто убрали.
Я шел и все думал об этом, вернее, мысли сами приняли такую направленность, хотя мне не хотелось думать о грустном. Я вдруг почувствовал, что моя судьба и путь очень схожи с жизнью того человека, могилу которого я сейчас иду искать. Он так же, как и я, боготворил эти горы, природу Кавказа, море, которые с глубокой нежностью и искренностью ребенка воспел в своей книге. Он так же, как и я, любил одиночество, пустынничество и стремился к ним всей душой. Он так же старался помочь всем людям в их духовном пути и для этого написал книгу, а я построил часовни. Он так же, как я за часовни, за свою книгу нес до конца жизни крест – поношение, поругание, осуждение в магизме, сектантстве и хлыстовщине. Меня ведь тоже называют одни колдуном, другие сектантом, третьи экстрасенсом. Мы оба стремились к покою, а приобрели только беспокойство. Уходили в пустыни затем, чтобы достигнуть сердечной благодати, небесного мира, а и в пустыню доносились голоса укора и осуждения. Может быть, если бы отец Иларион не написал книгу, а я не строил бы часовни, и не было бы всего этого? Впрочем, разве можно скрывать то, что имеешь, ведь очень многим людям мои часовни на всю жизнь осветили душу, а книга отца Илариона многим помогла найти себя в этой жизни. Может быть, подлинное сотворение блага и должно сопровождаться нападками противников, и только лишь пустое или темное творится в этом мире беспрепятственно?
