Именно с этого памятного вечера диван в квартире инженера Ксавье, издалека уже манивший Сережу Милютина, перестал для него существовать. С другой стороны, кто не знает, что ночные кафе на Монпарнасе, на Монмартре или в Латинском квартале закрываются только в пятом часу утра, чтобы снова открыться в шесть; и что этот час перерыва особенно располагает к отдыху на скамейке бульвара и даже к прогулкам, потому что утренний Париж прекрасен, как прекрасны, впрочем, все утра вообще, до утра жизни включительно? Таким образом, сказанное выше о диванах не имеет прямого отношение к Сереже Милютину, сидящему за столиком в кафе на Монпарнасе и поджидающему инженера Ксавье. Желтеют, краснеют, зеленеют прозрачные напитки в стаканах, и чашка кофе с молоком подле них кажется мутной лужицей рядом с многоцветной связкой воздушных шаров. Ксавье не торопится. Сережа Милютин следит за входной дверью. Стеклянная дверь на бульвар и зеркало устроены так, что если кто-нибудь идет по улице слева, то он же идет себе навстречу справа; в определенной точке двойники неминуемо сталкиваются лбами и исчезают. Если человек идет не спеша — зрелище представляется забавным, и можно подолгу с интересом наблюдать за такими пешеходами; но если человек бежит, то бывает страшно, и зритель невольно зажмуривает глаза. Бескровные, бесшумные автомобильные катастрофы происходят здесь постоянно, и так как Сережа Милютин, скучая от ожидания, дремлет, иногда погружаясь в сны, возникающие под опущенными веками безмолвные фразы, произносимые голубой пустотой, слова, полные значения, но тающие навсегда при первом шуме, и уже не слова, а что-то вроде табачного дыма, и не дым папиросы, и не визитная карточка банкира Гордона, а гладкий затылок соседа, бумажные треуголки теннисных состязаний, пыльный туберкулез платанов, и снова бутылки на фоне бесшумных столкновений людей и автомобилей, связка воздушных шаров, и еще такое милое, удивительно нежное, нужное и хрупкое, что можно встать и пойти, не сказав, не допив, не услышав, неясное и пряное, как капли дождя на кустах сирени, как запах свежераспиленных досок… За спиной судачат о казни араба, Пушкин написал повесть «Арап Петра Великого», начинающуюся строками о Париже, Ксавье не идет, но вместо него приближается художник Райкин и просит до завтра три франка. Сережа Милютин отвечает:
— Арапские штучки!
Допивая чашку кофе, сваренного инженером Ксавье, Зина Каплун решала вопрос: нужно ли ей доодеться и ехать домой или, напротив, дораздеться, чтобы ночевать у Ксавье? Отставив чашку, Зина решила немедленно ехать; но тотчас разделась и юркнула под одеяло. Сквозь первую дрему Зина слушала, как в ванной комнате Ксавье чистил зубы. Зина спит, забыв о Ксавье, повернувшись к нему спиной. Темная вереница снов, туманные башни видений стелятся, вьются, Зина откроет глаза и, не проснувшись, услышит слабый храп Ксавье, подземный гул грузовиков, везущих капусту, розы, мясные туши к Центральному рынку, увидит красное ночное небо в квадратах окна. Ночной Париж очищен от тех, кто мирно спит до утра, днем засоряя улицы. Томятся в дансингах, в барах, в домах свиданий влюбленные в женщин, в город, в ночь, в порок, в преступление, в жизнь. Нищие старики изнемогают от бессонницы на уличных скамейках, на папертях, на лестницах метро. Ночью в Париже лишь самый страшный труд и самое страшное над ним издевательство, растворяющая середина стирается на ночь, обнаженность крайних точек угрожает смертельной опасностью. Зина Каплун спит, стесненная чередой утомительных снов и иногда переплетаясь ногами с Ксавье.
