Пауза.
— Хочешь знать, что там написано?
Я трясу головой.
— Там сказано: «Убей его».
Я грызу пальцы, но не плачу.
Женщина встает и направляется к ящику с младенцем, Охотник за ней — ему тоже интересно взглянуть на странного ребенка, который никому не нужен.
Даже во сне он ужасно гадкий, маленький, тощенький, весь какой-то серый, а волосы у него черные и торчат сосульками.
Женщина спрашивает: «Ему уже дали имя?»
«Натан».
Джессика наловчилась произносить мое имя так, как будто это ужасная гадость.
Тогда молодая женщина спрашивает: «А его отец…?»
Мать не отвечает. Она не может выговорить это слово, потому что оно ужасно. Но все и так знают, просто поглядев на ребенка, что его отец — убийца.
Женщина говорит: «Может быть, вы напишете его имя».
И подносит свою дощечку матери. А мать уже плачет вовсю и не может даже писать. Потому что отец ее ребенка — самый страшный Черный Колдун на свете.
Мне хочется сказать: «Маркус». Он мой отец, и я хочу вслух произнести его имя, но мне страшно. Мне всегда страшно произносить его имя вслух.
Женщина решает еще раз поглядеть на спящего ребенка и даже протягивает руку, чтобы коснуться его…
«Осторожно!» — предупреждает ее Охотник, потому что хотя Охотники и не трусы, но они всегда остерегаются Черного колдовства.
Женщина говорит ему: «Это же просто ребенок». И гладит его тыльной стороной пальцев по голой руке.
Ребенок шевелится и открывает глаза.
Женщина восклицает: «О, боже!» — и делает шаг назад.
Поняв, что не надо было трогать такую гадость, она бросается в ванную мыть руки.
Тут и Джессика протягивает ко мне руку, разыгрывая сцену будто хочет коснуться, но тут же отдергивает ее со словами:
— В жизни не дотронусь до такой гадины, как ты.
Я стою в ванной перед зеркалом и смотрю на свое лицо. Я совсем не похож на мать или на Аррана. Моя кожа темнее, чем у них, с оливковым оттенком, и волосы совершенно черные, но главное отличие — глаза.
Я никогда не встречал своего отца, не видел его фотографий. Но я знаю, что мои глаза такие же, как у него.
Джессика еще раз бьет меня рамкой по лицу, очертив в воздухе очередную диагональ.
— Никогда больше не трогай это фото.
Я стою неподвижно.
— Ты слышишь?
На углу рамки осталась моя кровь.
— Она умерла из-за тебя.
Я отхожу к стене, а Джессика истошно вопит:
— Это из-за тебя она покончила с собой!
Помню, как дни напролет шел дождь. День за днем лило и лило, так что даже мне надоело бегать в одиночестве по лесу. И вот я сижу за кухонным столом и рисую. Бабушка тоже на кухне. Да она всегда здесь. Бабушка старая и худая, кожа у нее сухая и прозрачная, как обычно и бывает у стариков, но талия еще тонкая и спина прямая. На ней всегда какая-нибудь клетчатая юбка в складку и ботинки или резиновые сапоги. Она ведь все время на кухне, а пол там грязный. Потому что дверь на улицу всегда открыта, даже в дождь. Со двора, ища укрытие от дождя, забредает курица, что даже для бабушки уже слишком: внутренней стороной обутой в сапог ноги она осторожно выталкивает ее за порог и закрывает дверь.
