— Я и не знал, что она разговаривает сама с собой, — медленно произнес Эвертон.
— О да, она ведет довольно длинные беседы. Я не слышала, о чем она говорит, но иногда создается впечатление, что она общается с друзьями.
— В той самой комнате?
— Да, — кивнула мисс Гриббин.
Эвертон посмотрел на секретаршу с задумчивой улыбкой.
— Детское развитие — необычайно интересное явление. Я рад, что Монике здесь хорошо. Думаю, нам всем здесь хорошо.
Последнюю фразу он произнес с сомнением в голосе, и мисс Гриббин согласилась с ним таким же неуверенным тоном. Дело в том, что в последнее время он стал сомневаться в благотворном влиянии переезда из Хэмпстеда на его здоровье. Первые пару недель смена климата пошла на пользу его нервам, но сейчас состояние ухудшилось. Нервы начинали шалить, разыгрывалось воображение, наполняя мозг смутными искаженными видениями. Временами, когда он засиживался допоздна, — он привык работать по ночам, поддерживая себя крепким кофе, — у него появлялись удручающие признаки нервного расстройства, которые не поддавались никакому анализу. Бороться с ними было невозможно, и в результате он неизменно отправлялся спать с чувством поражения.
В ту ночь он испытал одно из таких ставших привычными ощущений.
Около полуночи он почувствовал, как на него накатывает ощущение дискомфорта, которое — пришлось признаться себе — можно классифицировать как страх. Он работал в небольшой комнате, примыкающей к гостиной, в которой устроил себе кабинет. Ощущение подкрадывалось незаметно. Поначалу он даже не обратил на него внимания. Оно всегда накапливалось постепенно, придавливая его, приближаясь к нему шаг за шагом.
Сначала его угнетала тишина в доме. Он чувствовал ее все острее и острее, пока она не превратилась в нечто осязаемое, в тюрьму, окружившую его высокими прочными стенами.
Первое время скрип пера помогал ослабить напряжение. Он писал, потом зачеркивал слова, лишь бы слышать этот успокаивающий звук. Но вскоре он лишился и этого утешения — ему казалось, что любой громкий звук привлекает к нему внимание. Да, верно. За ним наблюдали.
Эвертон сидел очень тихо, ручка застыла в сантиметре от исписанного листа бумаги. Это ощущение было ему знакомо. За ним наблюдают. Кто? Из какого угла комнаты?
Он растянул дрожащие губы в улыбке. «Я просто смешон», — сказал он себе; в следующую минуту он обреченно подумал, что человек не способен спорить со своими нервами. По опыту он знал, что лучшее лекарство — хоть и временное — это сон. Однако он продолжал сидеть, решив получше разобраться в себе, дождаться, когда неясные видения обретут некую форму.
