Во станок поставили,
Ремешочком смерили.
Ремешочком смерили
И сказали – приняли.
Из приемной вышел мальчик,
Слезоньки закапали,
Слезоньки закапали,
Мать, отец заплакали.
Думал, думал – не забреют,
Думал – мать не заревет.
Из приемной воротился —
Мать катается, ревет.
И сын, как может, утешает своих взволнованных родителей.
Вы не плачьте, мать, отец,
Нас ведь бреют как овец.
У рекрута остается в деревне зазноба-милая. Нужно дать директиву.
Ох ты, милочка моя,
Ты не задавайся.
Увезут меня в солдаты —
Ты не увлекайся.
Есть у рекрута любимый конь сивка-бурка. Надо и коню сказать на прощание теплое слово.
Покатай-ка, сивушка,
Меня последнюю зимушку.
Тебя, сивку, продадут,
Меня в солдаты отдадут.
Не забывает деревенская частушка и пейзаж: поля, луга, леса и даже улицу.
Ох, забрили мою голову
Во нынешнем году,
По тебе, широка улица,
В последний раз иду.
Когда Власов напевает свои частушки, «земляки» молча, сосредоточенно слушают. Лица у всех становятся грустными и размягченными.
Иногда балалайку у Власова берет офицерский денщик – дородный, красивый парень Чубученко. У него приятный грудной баритон необыкновенно чистого тембра.
Согнувшись на неудобной лежанке в три погибели, Чубученко всегда открывает «концерт» своей любимой:
И шумит и гудэ
Дрыбен дождик идэ.
А хто ж мине, молодую,
Хто до дому доведэ?
Обизвався козак Во зелениим лесу:
«Гуляй, гуляй, дивчинонька,
Я до дому доведу».
Покончив с первой песней, Чубученко начинает другую:
Посадила вражжа баба
На три яйца гусака…
Сама ж выйшла на улицу
Тай вдарила гопака.
И вся землянка разом подхватывает:
Гоп, мои гречаныки.
Гоп, мои милы,
Чего ж, мои гречаныки,
Не скоро поспилы…
И «гудит», ходуном ходит мерзлая, сырая, просмоленная дымом, прокуренная махоркой землянка от лихих сдержанных выкриков, от притоптываний просящих пляски здоровых застоявшихся ног.
Забыты на несколько минут и холод, и голод, и опасности…
* * *
Пятый день сидим без хлеба.
Офицеры пьют кофе с сахаром, крепкий чай, курят английский табак.
Солдаты раскисли совсем. Ходят точно одержимые. Все помыслы упираются в хлеб.
Первые два дня я крепился, храбрился и чувствовал себя сносно. На третий день меня начало «мутить». Вчера и сегодня самочувствие пакостное.
Тошнота, головокружение. В животе временами будто крысы скребут, к сердцу подпирает какая-то тяжесть. Тело утратило упругость и эластичность. Сон прерывистый и тревожный. Температура, кажется, повышенная.
Заключенные в тюрьмах выдерживают голодовки по десять – пятнадцать дней. Но там совсем иное положение. Голодовка в тюрьме – последнее средство борьбы; к ней прибегают лишь в самых исключительных случаях.
