А затем переходит к практической части. Не слишком ли я устал от одной теории? Конечно, слишком устал. Такова моя участь. И все-таки я хватаюсь, как умею, за протянутую мне бутылку; открываю ее дрожащими пальцами; от успеха прибывают постепенно и новые силы; я поднимаю бутылку, уже неотличимо от оригинала, подношу ее ко рту – и отбрасываю с отвращением на землю – с отвращением, хотя она уже пуста и наполняет ее один только запах. К огорчению моего учителя, к великому огорчению меня самого; и ни его, ни меня самого не утешает то, что, отшвырнув бутылку, я тем не менее не забываю, осклабясь, погладить себя по животу.
Очень часто наш урок протекал именно так. И к чести учителя, он на меня не сердился; да, он осаживал иной раз свою зажженную трубку мне в шерсть, куда мне было не дотянуться, но потом сам же и погашал тление своей могучей доброй рукой; он на меня не сердился, он понимал, что мы с ним на одной стороне сражаемся с обезьяньей натурой и что мне тяжелее приходится в этой борьбе.
Какова же была однажды и для него, и для меня победа, когда я перед немалым числом зрителей – был, верно, праздник, играл граммофон, в толпе расхаживал офицер – подхватил незаметно оставшуюся перед моей клеткой без присмотра бутылку и под нарастающее одобрение окружающих откупорил ее, как учили, поднес ко рту и опорожнил вдруг без всяких колебаний, не кривясь, не моргая, как заправский винодуй, до самого донышка, а потом отбросил ее – уже не с отчаянием, а как артист; и хотя я забыл при этом погладить себя по животу, зато выдохнул вопль, меня переполнявший: «Опля!» – крикнул я человеческим голосом и с этим криком прыгнул в толпу, где эхом раздалось изумление: «Гляньте-ка, да он заговорил!» – и это приросло поцелуем к моему телу, взмокшему от возбуждения.
Повторяю: я не хотел подражать людям, я подражал им, потому что хотел найти выход, а не по какой-либо другой причине. Да и не так уж велика была та победа. Голос у меня тут же пропал, восстановился только через несколько месяцев, а отвращение к бутылке еще и усилилось, Однако же направление мое наметилось раз и навсегда.
Когда меня в Гамбурге передали первому дрессировщику, я обнаружил для себя две возможности: зоосад или варьете. И я не колебался. Я сказал себе: напряги все свои силы, чтобы попасть в варьете, это – выход; зоосад – всего лишь еще одна клетка; попадешь туда – сгинешь.
И я, господа, стал учиться. О, лучше всего учатся те, кому это нужно; те, кто ищет выход; вот тогда учатся беспощадно. Охаживают самого себя плеткой, грызут себя за малейшую неудачу. Обезьянья моя природа лезла из меня, клокоча и брызжа, так что мой первый учитель едва не стал сам обезьяной – вскоре он прекратил учебу, потому что угодил в лечебницу. К счастью, он вскоре вышел оттуда.
