Однако народец наш не только дитя, но и старец, детство и старость у нас не таковы, как у прочих народов. Юности мы не знаем, сразу становимся взрослыми и остаемся взрослыми слишком долго, отсюда та усталость, то неверие в лучшее, что омрачает нашу жизнестойкую в целом натуру. Отсюда и наша немузыкальность; для музыки мы слишком стары; ее волнительные порывы разбиваются о нашу тяжелую неподъемность; и мы, утомленные, отмахиваемся от нее, возвращаясь к своему тихому посвисту: тихий посвист – вот и все, что нам нужно. Никому не ведомо, возникают ли и среди нас музыкальные дарования; если и возникают, то подавляются нашей общностью еще в зародыше. Потому-то вольно Жозефине пищать или петь, или как она это называет, нам это не мешает, напротив, нам это в лад; и если есть в том капелька музыки, то ведь самая капелька: традиция не увядает, но и не тяготит нас.
Однако непростой наш народец получает и нечто большее от Жозефины. Ведь на ее концертах, особенно в трудные времена, только юнцы не сводят с нее глаз, только они дивятся тому, как она кривит губки, выталкивая воздух сквозь изящные передние зубки, как она, изнемогая от собственного вдохновения, простирается ниц по-на сцене, где набирается сил для нового, ей самой неведомого взлета чувств, но основная-то масса зрителей, этого не скроешь, уходит в это время в себя. В эти скупые промежутки роздыха между боями народ погружается в свои грезы; каждый расслаблен в этой теплой и вольготной народной постели. И в эти грезы вплетается тихая песнь Жозефины, ее трель, как считает она, ее визг, как думаем мы. Что бы там ни было, но ее песнь здесь уместнее любой другой музыки в любом другом месте, только здесь сбываются возлагаемые на музыку ожидания. Есть что-то детское в этих звуках, что-то от навсегда утраченного счастья, но и что-то от наших дней, требующих пусть самого скромного, ничем не подкрепленного и непостижимого мужества.
И все это звучит не громогласно, но шепотком, почти пришепетывая. В манере писклявого присвиста, как иначе, ведь таков язык нашего народца. Просто кто-то пищит себе всю жизнь, о том не догадываясь, а тут сбрасываются оковы нужд повседневных, и пусть ненадолго, но достигается освобождение. И потому так желанны нам подобные выступления.
Что вовсе не значит, будто Жозефина права, утверждая, что вливает в нас в это время некие новые силы и так далее и тому подобное. Отнюдь. С этим согласны только ее льстецы, и никто больше. Те-то знай себе разглагольствуют: «А откуда бы взялся тогда такой наплыв публики, особенно в такое опасное время? Разве мы не идем даже на риск из-за популярности ее выступлений?» Последнее, к сожалению, верно, хоть и делает славу Жозефины сомнительной: ведь бывает, что наши музыкальные сборища привлекают внимание врага, и многие наши гибнут, в то время как сама певунья, навлекшая на них эту гибель, всегда устраивается так, чтобы первой ускользнуть потихоньку со своей свитой в безопасное место. Все это знают, однако никого это не останавливает, и все по-прежнему ломятся на ее выступления, где бы и когда бы она их ни объявляла. Отсюда следует, что Жозефина у нас, по сути, вне закона, что она может вытворять, что ей заблагорассудится, даже подвергая опасности всех, ибо ей всегда все простится. Если бы все было именно так, то притязания Жозефины были бы оправданны: мол, народ предоставляет ей неслыханные, ни в какие законоположения не укладывающиеся свободы, признавая тем самым, что, как она и уверяет, не понимает ее, безрассудно дивится ее искусству, чувствует себя ее недостойным и в каком-то отчаянном жесте пытается возместить ей то страдание, которое наносит своим непониманием, поставив ее вне какого-либо дозора со стороны власти. Но ничего подобного нет и в помине; народец наш, может, и капитулирует слишком быстро перед Жозефиной, однако он ни перед кем не капитулирует безоговорочно, и перед ней, стало быть, тоже нет.
