Служитель поздоровался с ним так, будто ждал его прихода, он уже обо всем знал, отчасти из газеты, отчасти от Йозефа, который, как обычно, пришел в зоопарк, чтобы помогать ему кормить зверей. Рассказ мальчика отличался стоическим безразличием и предельным лаконизмом.
— Отца посадили. Убил там какую-то.
Его это мало огорчало, а вот другое горе тяжко сжимало его сердце. До сих пор отец по воскресеньям навещал мать в сумасшедшем доме и иногда брал мальчика с собой, так как детей без взрослых туда не пускали. Бабка никогда не навещала свою дочь, она заявила, что уже слишком стара для подобных переживаний.
Клингенгаст немедленно вызвался взять мальчика в клинику, чтобы тот увиделся с матерью, к которой, несомненно, был очень привязан, несмотря на состояние ее рассудка. Служитель также захотел пойти, он уже невольно начал чувствовать себя обязанным заменить мальчику отца.
Она больше не буйствовала. Она просто лежала в своем полосатом льняном халате, вялая и апатичная. Она очень располнела, и ее голова казалась теперь совсем маленькой по сравнению с громадой тела. Кожа приобрела оттенок той прозрачной, немного сальной белизны, что свойственна монахиням, чьи лица редко видят солнце и яркий свет дня. В целом же она стала похожа на гигантскую мягкотелую рептилию, колоссальных размеров мокрицу.
Когда Клингенгаст со служителем и мальчиком перешагнули порог палаты, она никак не прореагировала. Она возлежала, опираясь на руку, и длинные, все еще красивые ноги, ниже колена не скрытые больничным халатом, небрежно скрещенные, свешивались над краем кровати. Волосы были спутанными, но все еще блестящими и мягкими. Их крупные кольца легко вздрогнули от сквозняка, когда открылась и снова захлопнулась дверь.
К вошедшим был обращен ее профиль, изогнутый нос, крошечный ротик и с недавних пор располневший, заплывший жиром подбородок, который почти прямой линией переходил в высокую, полную, белую как снег шею; большой миндалевидный, наискось прочерченный на профиле глаз, повторяющий линию высокой скулы, с холодным взглядом василиска под мрачной стрелой удлиненной брови; и шрам, узкий у скулы, как бы тонко прорисованный тушью, спускающийся дальше бугристым извивом вдоль щеки и вниз по шее, и снова узкий и тонко прочерченный, исчезающий между большими грудями.
Это была уже не женщина — здесь было феноменальное существо, жестокая властительница природы. Они замерли, как зачарованные, три странных паломника в святилище змеиной богини, и дышали неслышно.
