Дважды совершив тур по Европе «по делам народного образования» (какие дела? какого народного образования?), наш персонаж осмелел аж. «Противна Россия, просто ее не люблю», — пишет он в дневнике, вероятно, под впечатлением от казни, увиденной в Париже. Третье же отделение обеспокоено основательностью, с какой этот чудак на букву «ч» подготовился к праведной жизни: имеет в доме типографию, «из кабинета и канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время всегда оберегается большим караулом». Кстати, финансирует (40000 р.) эмиграцию в Канаду четырех тысяч (!) «сектантов-духоборов» и разъясняет царю, что «наиболее духовно развитые люди народа» как раз отходят от православия. Совсем не может молчать и требует, просто требует у царских опричников прекратить преследования участников революции 1905–1907 гг. (Интересно, каких именно участников революции он имел в виду, ведь восстание в Москве в декабре 1905 года возглавил крупный бизнесмен — поставщик императорского двора — и спонсор компартии молодой немец Николай Шмидт, а в Петербурге — знаменитый миллионер Парвус на пару с Троцким.)
…Иоанн Кронштадтский: «Господи, умиротвори Россию ради Церкви твоей, ради нищих людей твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного…» И это ведь о нем, о Писателе. Или Цвейг: «Не надо поддаваться обману евангелической кротости его братских проповедей, христиански смиренной окраске его речи, ссылок на Евангелие по поводу враждебной государству социальной критики. Он больше, чем кто-либо из русских, вскопал и подготовил почву для бурного взрыва».
Несмотря на социальный клекот в груди и перманентный творческий процесс, этот суровый и величественный человек, оторвавшись от простой пищи, ощущал приливы просветления. В статье «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят», он повествует, как написал совместно с детьми рассказ, при этом свою страницу характеризует яростно: «так она фальшива, искусственна и написана таким плохим языком. Надо заметить еще, что в первоначальном виде она была еще уродливее…»
Действительно, после темных лабиринтов писательских предложений детские фрагменты, написанные языком естественным, читаются легко и ясно. Но беспощадную прямоту в отношении Себя следует понимать скорее как предельную требовательность. Ведь иногда из-под пера его выскакивали фразы высочайшей изощренности. Из них при желании можно составить небольшой изысканный рассказ, так сказать, «произведение, исполненное ума и всяких красот», и чтобы «музыка при этом перебирала что-то странное».
