Все непосредственные, равно как и посредственные участники кавказской кампании знали реалии событий. Не могли не знать. На каждой войне свои командиры и дезертиры, волонтеры-гренадеры и мародеры. Про героев же написано предостаточно. Писать о героях неоригинально. Про дезертиров писать сложно, нет места романтизму, читателя зацепить нечем. А иной ехидный читатель еще и какую-нибудь неуместную аналогию увидит. Другое дело мародер. Здесь есть и решительность, и безрассудство, и романтическое пренебрежение к жизни. А если это еще и враг? Какой неожиданный драматургический ход — восхититься и воспеть во весь рот!
И вот тут писательское внимание привлекает фигура одного абрека. Так, уголовщина сплошная, похищение людей, золотишко. Но был в той конно-сабельной биографии поступок, вызвавший, похоже, тайную зависть сонного увальня: дерзкое убийство русского генерала. Да какого! Вот и предлог для песен. Повесть эту он назовет лаконичным именем горца, и отныне имена их — непутевого прапорщика и отчаянного головореза — сольются в литературном симбиозе и прославятся в веках. Может, оно и не совсем патриотично, но по крайней мере такое решение вполне в духе прогрессивного радикализма.
И потом, может, в убийстве русских генералов и есть непростой путь реорганизации?
Вообще слово «реорганизация» при нем старались не произносить, от этого будущий Великий Писатель начинал рефлекторно волноваться и мелко потеть. (Став Великим Писателем, он решит реорганизовать и саму литературу: в классических произведениях придется вычеркнуть все ненужное и уже в нужном виде донести до масс. А работу над «нужниками» поручить энергичным энтузиасткам. В числе последних, кстати, была и еще юная, совсем не пучеглазая Надя Крупская… Ах, Надя, Надежда Константиновна. Напрягаясь в поисках лишних мест, все дальше и дальше выдвигала она прелестные глаза свои…)
Да, судьбы исторические, судьбы.
При благоухающем букете странностей решение писать-писать-писать выглядит самым гуманным…
Итак, что необходимо кроме рекламы, чтобы стать гением?
Завести дневник ежедневной мудрости, причем два: «для себя» и «для потомков».
«Ежели пройдет три дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя», — фразы вроде этой чередовать с описанием юношеских чувств: «я никогда не любил женщину, но довольно часто влюблялся в мужчин; я влюбился в мужчину, еще не зная, что такое педерастия».
С пафосом, на какой только способен, провозгласить, что «идеал наш сзади, а не впереди» (впрочем, это о педагогике, имеется в виду ребенок, которого воспитывать не надобно, поскольку он — уже идеал личности), и по стезе неуемной любви к деткам дойти до фальцета.
