— Леник, сынок!
Он подхватил сына на руки, прижал к себе, ощутил птичью легкость худенького тела.
Леник поморщился, закрутился, высвобождаясь:
— Пусти, больно…
— Что болит?
— Спина болит. — И уже когда Игнат поставил его на землю, виновато улыбнулся: — Я ловил в канаве вьюнов, а Антось Яблонских подкрался из-за кустов и из рогатки. Видишь? — Он повернулся к Игнату спиной, задрал пиджачок вместе с сорочкой, обнажив тело: вся спина была посечена засохшими, точно заживающая короста, ранками.
— Чем это он тебя?
— Жерствой. Насыпал в рогатку да как шарахнет…
— Да за это знаешь что полагается?
— Они свое съели. Мы подкараулили их — Антося, Стася ихнего, Петю Зининого — и так всыпали, что надолго запомнят.
— Что ж это вы так?
— Воюем… Как партизаны с немцами.
— И кто ж немцы, а кто партизаны?
— А мы меняемся: неделю они, неделю мы.
— Никудышная эта война… А как ты тут объявился?
— Тебя искал. — Леник поднял глаза на отца и скорее приказал, чем попросил: — Пошли домой. Мы тебя давно ждем.
Он стоял перед отцом — босой, с черными от пыли, в ссадинах ногами, в истрепанных штанишках. Большая, давно не стриженная голова на тонкой и длинной шее, большие серые глаза, затаенное упорство в лице.
— Давно? — будто не поверил Игнат.
— А как дядька Андрей консервы принес, только про тебя и думаем…
— Вопщетки, так это, выходит, он подсказал, что я тут?
— Ничего он не подсказал. Просто мы все догадались, что ты есть, а домой идти не хочешь… Я подъезжал с ним за гать и сказал, что пойду искать тебя. Тогда он сказал, чтобы я шел по дороге на Бобруйск. Я уже второй день тут.
— Второй день?
— Ага. Вы тогда только начали жерди прибивать.
— Где ж ты ночевал?
— В пойме, в стогу. Там их чоршта. — Леник качнул головой за реку. Ну, пошли, тата.
— Добра, сынок, пойдем, только пообедаем. Ты ж, видать, голодный?
— Ага… Да можно и так. Там брюква за селом растет.
— Брюква брюквой… — Игнат глянул на своих напарников. Они сидели по-прежнему наверху.
— Что, сын батьку нашел? — поинтересовался усатый.
— Вопщетки, так. Сын батьку, а батька сына. Так что, хлопцы, заканчивайте сами, а я должен идти…
— А то как же, идите счастливо.
Василина поняла все с первого взгляда. Скоренько собрала на стол, нашла бутылку горелки. Ленику дала молока, хлеба. Он ел, жадно глотая непрожеванные куски, запивая молоком, а она с болью и печалью смотрела на него, и две крупные слезы словно сами по себе скатились по щекам.
— Ну, это ты зря, — рассердился Игнат, и она спохватилась, налила горелки ему и себе.
