— Откуда ты знаешь? — спросил я его, бросая якорь, за который надеялся зацепиться.
— Случайно,— спокойно ответил он, словно ждал моего вопроса.
— Может быть, это все пересуды, пустая болтовня?
— Не пересуды, не пустая болтовня.
— Занимает ли тот, кто тебе это рассказал, соответствующее своей информации положение?
— Он знает только то, что я тебе сообщил.
— Кто он?
— Не могу тебе сказать, да это и неважно! От него ты услышал бы то же самое. Чего тебе еще нужно?
— Ничего.
— Он был так напуган, что мне стало его жаль.
— Зачем тогда он тебе рассказал?
— Не знаю. Может быть, для того, чтоб избавиться от груза. Чтоб его не задушило то, что он знал.
Я был настолько ошеломлен услышанным, что никак не мог собраться с мыслями, они разлетались, как птицы во время пожара, прятались в темные норы, словно куропатки. Жуткой раскрывалась передо мною картина всемогущего зла.
— Это ужасно,— произнес я.— Настолько ужасно, что я едва могу в это поверить. Я хотел бы, чтоб ты мне это не рассказывал.
— Я тоже. Сейчас. Но пусть будет, словно я ничего не сказал, если тебе мешает.
— Это невозможно. Вещи не существуют, пока они не названы.
— Вещи нельзя назвать, пока они не существуют. Вопрос в том, надо ли называть. Знай я, как это тебя взволнует, может быть, я бы молчал. Почему ты боишься правды?
— Что мне от нее?
— Не знаю. А может быть, это и не правда.
— Теперь тебе поздно отступать. Нельзя стереть сказанное. Я знаю того, кто тебе рассказал?
Он удивленно посмотрел на меня.
— Я хотел тебе помочь. Я полагал, что ты подумаешь о том, как спасти брата, скорее, быстрее. А тебе запомнился только тот бедняга, что наверняка не спит по ночам от страха. Неужели ты не желаешь знать ничего другого?
Возможно, это было верно, возможно, он был прав, этими расспросами о второстепенном я пытался уменьшить тяжесть, обрушившуюся на меня. Не нужно было так говорить, а как — этого я не знал. С губ моих готов был сорваться глупый, детский вопрос: что делать, добрый человек, миновавший стремнины своей жизни и пошедший навстречу другому человеку, скажи мне, что делать? Я сражен твоим открытием, внезапно оказался над пропастью, но я не хочу заглядывать в нее, я хочу вернуться туда, где я был, или, может, не возвращаться, я хочу спасти веру в мир, а это невозможно, пока не исчезнет это жуткое, убийственное недоразумение. Скажи мне, с чего начать?
Я не понимал тогда, что, противясь разрыву, упрямо сохраняя привычные связи, я бросал обвинение брату, ведь кто-то же должен быть виновен. Если я заговорю, я перестану таиться перед ним и перед собой. Не знаю, что произойдет, может быть, он не сможет мне ничего сказать, может быть, он не сможет мне ничем помочь, но судорога отпустит мою душу и я не буду один. А может быть, мне удастся сойти с той дороги, по которой позже пойдет моя жизнь, если я перейму его большой и горький опыт, если я не замкнусь в своем страдании. Хотя и это не наверняка, потому что наши намерения были абсолютно различны: он хотел спасти человека, я спасал мысль. Правда, так я думал позже, а в тот момент просто был в смятении, опечаленный, помимо воли обозленный на того, кто открыл мне, чего я не знал, сознавая, что должен сделать все, дабы правда вышла на белый свет, теперь должен; не знай я ничего, можно было бы ждать, меня защищало б незнание. Теперь выбора больше нет, я был приговорен правдой.
