Потом я смотрел, как молла Юсуф переписывает Коран, сидя в густой тени развесистой яблони перед текией,— ему было необходимо ровное освещение, без отражения и без теней. Я наблюдал за полной розоватой рукой юноши, выводившей сложные завитки букв, бесконечную цепь слов, по которым будут блуждать чужие глаза, не думая о том, как долго длилась эта тяжелая работа, и, возможно, не замечая ее красоты. Я был потрясен, когда впервые увидел неповторимое мастерство юноши, и вот спустя уже столько времени продолжаю смотреть на его работу как на чудо. Тонкие, благородные линии, плавные закругления, ровная волна строк, красные и золотые заставки, многоцветные рисунки на полях — рождалась красота, которая приводила в смятение человека, красота несколько даже греховная, поскольку она уже не средство, а самоцель, нужная лишь самой себе, сверкающая игрой красок и форм, отвлекающих внимание от того, чему эта красота должна была служить; она становилась даже чуть постыдной, словно бы эти пестрые страницы излучали плотское вожделение, и все потому, что красота сама по себе чувственна и грешна, а может быть, и потому, что я видел вещи не так, как надо их видеть.
Так же как вчера, лавр душил меня своим густым ароматом, доносилась песня, та самая, вчерашняя, поразившая меня обнаженным бесстыдством, во мне снова поднималась черная злоба — та самая, вчерашняя, наполнявшая меня ужасом, я сошел с борозды, теперь я — отрезанный ломоть, ничто больше не удержит меня, ничто не спасет от самого себя и от мира, день не защитит меня, я больше не хозяин ни своих мыслей, ни своих поступков, превратился в укрывателя разбойника, нужно уходить отсюда куда угодно, нужно уйти от этого юноши, что раздражает меня своим испытующим взглядом, приходится говорить какие-то пустяки, чтобы не выдать себя, он многое знает обо мне вчерашнем, в нем есть что-то темное, жестокое, но спокойное, никогда прежде не доводилось мне видеть такого горящего и уверенного взгляда.
Я отвернулся от него, от той жуткой картины, которую увидел в нем, от беспричинной ненависти, которая вспыхнула во мне, удушая, как дым, как запах тления. Как спокойно он отправился за солдатами и навел их на беглеца. Ни секунды не раздумывал он над чужой судьбой, над чужой жизнью, над тем, что тот, возможно, и не виновен. Я мучился целую ночь, он рассудил сразу. И сейчас безмятежно выписывает свои изящные грешные буквы, плетет, словно паук, свою чудесную ткань — умело, строго и бесчувственно.
