— Вы зря их принимаете, все равно ведь вам не удастся спать все время.
— Но я вовсе не хочу спать все время…
— Чего же тогда вы на самом деле хотите?
Она бы сказала ему. Но что было говорить? Тревога по каплям сочилась в ее душу, в Элизабет постепенно пробуждалось сознание, рождалась боязнь того, что на первый взгляд должно было бы ее успокоить, послужить ей утешением. Появлялась ли тяга к Мари-Поль, и Элизабет останавливалась на полпути, пораженная, словно стрелой, внезапным страхом. Трогали ли ее чьи-нибудь невзгоды, и она тут же содрогалась, оправляла Марту с деньгами, боясь собственной жалости. Мало того, достаточно было Элизабет прочитать однажды вечером что-нибудь волнующее, чтобы тут же застыть на пороге своей души, как перед запретной областью, в которую ей под страхом смерти нельзя было проникать. Под страхом смерти! Ах, если бы Элизабет действительно угрожала смерть, как бы она ринулась ей навстречу!
Элизабет становилась все мнительнее, она делала себе множество нелепых упреков: то она запустила воспитание девочек, то плохо ведет хозяйство, то недостаточно выполняет свои религиозные обязанности. С рассветом она бежала в церковь на службу, уходила до ее окончания, набрасывалась на книги, вдалбливала еще не совсем проснувшимся детям латынь, сердилась и тут же корила себя за это, представляла себе в идиллическом свете завтрашний день, когда все будет совершаться в свое время, без суеты и проблем.
— Я не узнаю больше свою Филотею…
— А вы уверены, что когда-нибудь меня знали? — спросила она его как-то в минуту усталости.
Врачу пришлось признаться, что нет, он не уверен, ведь как раз этот всегда ощутимый трепет, таившийся под ее внешним благоразумием, и удерживал его рядом с Элизабет, привязывал к ней, так что Пуаро посвящал ей больше времени, чем кому-либо другому из своих пациентов.
— А вы?
— Что я?
— Вы-то уверены, что знаете себя?
Элизабет рассердилась.
— Что вы хотите сказать?
— Только одно: вы никогда не были счастливы, хотя и пытаетесь это от себя скрыть.
— Подумаешь!
— Сознайтесь, однако, что это правда.
— Разумеется, правда, но я никогда не скрывала, что у меня было другое призвание. Однако теперь мой долг — посвятить себя дочерям. И все же я мечтаю о монастыре, в котором согласились бы принять меня вместе с ними.
— Нашли бы вы там покой?
— Не знаю, да и создана ли я для покоя?
Эти вздохи, такие искренние, такие растерянные, вырываются у нее лишь при Шарле. Пуаро понимает это и часто об этом размышляет, он хотел бы когда-нибудь разгадать причину странной грусти Элизабет, которой восхищается, к которой испытывает что-то вроде нежности и к которой привязывается еще больше оттого, что не может исцелить. Не ошибается ли она, говоря о своем призвании? Кто знает? Во всяком случае, Элизабет — женщина своеобразная, и она странно бы смотрелась на фоне сестер-монахинь, которых Пуаро часто видит в больнице, — смешливых, словоохотливых, любопытных, подобно сорокам, но от этого не менее благочестивых и славных, да и как бы он обходился без них? Откровенно говоря, эти проворные и отнюдь не избалованные сестрички были до поры до времени единственными женщинами, чье общество, маленькие знаки внимания доставляли ему хоть сколько-нибудь радости. Шикарные пациенты утомляют Пуаро, тем более что, несмотря на определенную известность, он хорошо понимает, что все помнят о его скромном происхождении и что затмил он своего соперника, старого доктора Ришара, лишь благодаря усердию и постоянному потворству старым ханжам-ревматикам, которым отказывается потакать Ришар. Эта роль болонки ему меньше всего подходит, но, чтобы преуспеть, ему пришлось к ней приноровиться; однако в глубине души он лелеет глухую злобу на городскую элиту, заставившую потворствовать ей человека крутого, влюбленного в свою работу. Его вымученную, подчеркнутую вежливость объясняют природной неотесанностью («Но он так предан», — добавляют богатые вдовушки), на самом деле причина тут в том, что он насильно себя к ней принуждает.
