Есть у затворниц такая слабость — желание обзавестись красивой птичкой в клетке. Одна надеялась получить радость от бесхитростной и мудрой беседы, другая мечтала аккомпанировать Элизабет на фисгармонии, когда та будет петь псалмы, третья надеялась на мучительное наслаждение, с каким она обрежет эти пышные волосы (что уже раз сделала мадам де Ранфен). Лучшие рассчитывали на соперничество, которое не могло не возникнуть при появлении столь молодой и столь далеко продвинувшейся на пути к покаянию послушницы. Настоятельница мечтала — это мечта всех настоящих настоятельниц — выпестовать свою святую и кончить свою жизнь у ее ног, с радостью наблюдая за результатом своих трудов.
Все эти стойкие, усатые женщины, ласковые и ворчливые, которые восходят на небеса твердым шагом, сгибаясь под тяжестью своих заслуг, с готовностью трудясь до седьмого пота, но не зная взлетов, мечтают увидеть когда-нибудь, как поднимается в воздух святая, вся гладкая, хрупкая, с белыми ступнями, к которым не прикасались тернии. Порывистое движение, вздох — и вот уже святая уносится на вершину горы, к которой другие торят свой путь шаг за шагом, обрушивая камни и глядя на чудесное, незаслуженное восхождение. Иногда настоятельница думает, что самых великих святых, во всяком случае тех, кого она предпочитает другим, создает отсутствие заслуг, когда человек не заботится об их приобретении. Ребенок играет в мяч с Иисусом, падает и умирает в Господе. Прекрасная девушка, которая никогда не узнает, что она прекрасна. Старуха, воспитавшая двенадцать детей в совершенном смирении и кротости, которая, потеряв их, поет хвалу Господу и считает себя погибшей из-за того, что засыпает, перебирая четки. Суровый хмурый человек, который ни с кем не разговаривает, делает не задумываясь свое дело и вдруг еле заметно улыбается, читая «Ave Maria». Настоящая благодать без всяких потуг аскетизма, через который надо пройти монашествующим; никто лучше нашей настоятельницы не направляет свой отряд по строго определенной полосе препятствий (мессы, размышления над божественными таинствами, умерщвление плоти; и все это самым безукоризненным образом), но с каким почтением она умолкает и останавливается, чтобы преклонить колена перед затерянным в траве бледным полевым цветком благодати. Ей показалось, что она различила действие этой благодати в рассеянном взоре Элизабет, погруженной в грезы о монашеском затворничестве.
Однако грезы о нем носят двойственный характер и порождают подспудное чувство вины, которое, налагая свой отпечаток, придает им живые краски: зеленый цвет — траве, ярко-красный — плодам, теплый коричневый цвет — пещере, ее убежищу. Хочет ли Элизабет быть там наедине с Богом и проводить дни в одиночестве, но обращенном вовне, открытом и в высшей степени свободном, или же она хочет просто уединиться, замкнуться в себе, в своем маленьком и тяжелом, как булыжник, «я», которое сжимают в руке, иногда до самой смерти? Элизабет различает в себе эту двойственность побуждений, и она ее тревожит. Элизабет недостаточно простодушная, недостаточно святая, чтобы вместе с грехами доверительно восходить к Богу. Ей придется отправиться более длинным путем. Настоятельница пока не уяснила себе этого. Извечная двойственность, раскол приведут Элизабет на грань безумия, но трещину ее сознание дало уже в давние дни детства, когда из-за боязни греха она мыла себе ноги с закрытыми глазами. Причина раскола, утраты единства — дьявол.
