— Я не была снисходительна к сестрам…
— Я не была милосердной…
— Я не была скромной…
Она мучит, разрушает себя. Ей кажется, что все грехи, о которых она сказала вслух, тяжким грузом легли на нее, прижимают к земле, душа ее больше не взлетит. Но напрасно она заходит столь далеко в своих признаниях, в своем самоотречении, начиная уже извлекать из этого наслаждение: благодать всегда пребывает с нею (хоть и горькая), а глаза Анны бесстыдны, жадны… Однажды вечером в переходе Анна выбежала из-за поворота, бросилась к ее ногам и стала целовать край ее платья. Обдуманный поступок, испытание огнем, Мари отступает, взволнованная.
— Этот ребенок — сущий дьявол!
Она освобождается, убегает. Анна торжествует, а потом пускает слезу. Не потребовала ли она для себя небеса в надежде увидеть ангела? В конце концов она только девочка. На следующее утро прекрасной и благородной сестры здесь больше нет. Она попросила перевести ее в другой монастырь и, пока все уладится, отдыхает у родителей.
— Я больше ее не увижу?
— Какая разница, дитя мое? Не надо ни к кому привязываться…
Кто погиб в этот день: Анна или Мари де ля Круа?
Это не помешало тому, что очень скоро Анна попросила приискать ей место. Она просила поместить ее в городе, как и других. Служанкой или нянькой, как угодно…
— …Как и других.
— Но мы надеялись, дитя мое…
Удивление, не больше.
— Я недостойна, мать моя.
Театр, как всегда. Но ведь это неправда, будто она чувствует себя недостойной чего-либо.
— Возможно, я и вернусь.
Она оставляет себе эту возможность, эту надежду. Все девочки, даже самые испорченные, любят сказки со счастливым концом, апофеозы, театральные машины, возносящие к небесам торжествующего героя или героиню. Она вернется, возвеличенная чем-нибудь, сопровождаемая восхищенным шепотом, она воплотится в прекрасном образе, от которого отказалась Мари. Вынуждена была отказаться. Потому что Мари не была святой. Она была слишком скромной, но недостаточно смиренной. Образ притягательный, таинственный. Не знаю, что с ней случилось. Она была из тех высоких душ, набожность которых слишком утонченна для эпох, когда вера была чересчур крепким эликсиром, который нужно было уметь переварить. Можно ли погубить себя избытком утонченности? Надо полагать, что да. Не является ли вера чувством слишком личным, слишком особенным, чтобы отказаться превратить себя в образ, идола? Контраст между мрамором поклонения, который их заключает, и живой душой — одна из форм мученичества святых. Мари отступила. Она обманула остальных своей великой сценой в финале, своим триумфом в театральных одеждах, своими назиданиями. Никто не будет на нее сердиться. Но, быть может, какие-то души нуждаются в подобных сценах, чтобы вознестись в царство духа? Таким образом, можно объяснить преувеличенную жестокость, которая кажется сегодня бесполезной, которая демонстрировалась под барабанный бой и крики ярмарочных зазывал:
