— Ты мне сразу понравился. Придем в зону, я за тебя заступаться буду.
— Нет, Хезыр, оставь меня, прошу!!!
— Я же сказал, возьмешь! — раздался удар, ребенок заплакал. Нервы у меня напряглись до предела. На свободе — в другом мире — я слышал о подобном, но до меня по-настоящему не доходило, что человек способен на столь омерзительные поступки.
Витя, так звали подростка, продолжал отнекиваться и плакать, и я не выдержал:
— Слушай, Хезыр, Витек — мой земляк и сосед по дому. Давай его сюда, я сам с ним побазарю. Понимаешь, по старшинству…
Меня поняли так, как я хотел. Вокруг сдавленно захихикали. Малыш полез ко мне на верхнюю нару. Он был из семьи рабочих, сидел за кражу велосипеда. Сажать за подобное несовершеннолетнего человека в тюрьму — преступление. Мы долго разговаривали. Ждать «веселых» событий всем надоело. Незаметно интерес малолеток перешагнул из одной точки камеры в другую.
На этот раз кривоногий верзила, казах, подозвал к себе одного из касты «прокаженных». Бардасов, так звали малолетку, покорно подошёл к наре казаха. Да, это была суровая тюремная реальность. Сломленный морально, симпатичный молодой парень, уже не мог сопротивляться. Он покорно полез под нару. Сердце у меня бешено колотилось, но сделать что-либо было невозможно. Под нарой происходила возня, камера оживилась. После казаха под нару полезли Серый, потом Матрос. Через некоторое время под нарой раздался плач, затем послышались удары, затем снова плач.
— Парни у вас совесть есть? — спросил я, зная, что за этим последует. Да и о какой совести могла идти речь?
Калуга высунул из-под нары свое старческое лицо:
— Пацаны, старшак до х… на себя берет. Может, завалим[11] его?..
Стечение обстоятельств пришло мне на помощь. Открылась черная дверь. В камеру заскочили два надзирателя. Они явно были пьяны. Наступая на лежащих, подошли к наре, где лежал Калуга, вывернули ему руки и потащили в карцер.
Калугу забрали за разговор в ночное время. Такие вещи в тюрьме строго наказывались.
В камере царило напряженное молчание. Я отправил своего соседа вниз. Попытка склонения его к мужеложству повториться уже не могла. Кроме того, за камерой следили. Глазок на двери время от времени пропускал луч света. Измотанная за день нервная система просила отдыха. Кошмарный день кончился. Как бы услышав мои мысли, китайчонок Ван-Тун-Шан изрек философскую мысль: «Еще один день прошел, а значит, ближе к свободе и ближе к смерти». Эти слова, сказанные совсем еще ребенком, были просты и правильны, словно сказаны самим Богом. Видимо, Бог вложил эти слова в уста Ван-Тун-Шана. День закончился. Камера засыпала.
