Филологам-философам, Лосеву и Бахтину, подменили жизнь, она потекла у них
«мимо другого».Это было событие историческое – на повороте нашей советской истории. Поворот сделал его возможным, и оно же было свидетельством поворота. Но исторические события имеют свою внутреннюю, человеческую, личную сторону и своё дифференциальное исчисление – видеть их так научил нас автор «Войны и мира». В настоящем случае я был свидетелем этой художественности истории и даже отчасти её невольным участником. Встреча с новым временем оказалась встречей с нашим поколением, только что вышедшим из XX съезда и своей комсомольско-марксистской невинности. Тогда-то мы и наткнулись на старую книгу о Достоевском, которая нас поразила. И тогда история избрала Вадима Кожинова. Видно, оглядываясь назад, что это была та встреча в значительном смысле, которую сам Бахтин теоретически описал как универсальнейший «хронотоп». Для нас это стало очень большим событием в жизни, но оказалось, что стало событием и для него. В одном из архивных бахтинских текстов, по-видимому начала 40-х годов, записано так: «Неожиданность и непредвидимость правды. Не ждать добра от закономерного и привычного, а только от чуда». Словно он пророчил себе поворот судьбы через 20 лет. Но с наступившим признанием драматизм судьбы Бахтина не остался в прошлом; он стал открываться по-новому, открывается и в судьбе посмертной. Успех его книги о Достоевском в 60-е годы был лишь большим запозданием и «сплошной аберрацией» (Гаспаров) или освобождением из плена той его современности 20-х годов? Книга тогда очень точно вышла в 1929-м – в год великого перелома, когда её автор уже полгода как был арестован. Она была постсимволистским прочтением Достоевского на фоне его прочтения в символизме. Автор одним из первых в России узнал Киркегора, но время памяти о символизме и Киркегоре было на излёте в год выхода книги. Время шло мимо неё, она оказалась несвоевременной и не стала событием.
<…> Бахтин открыл довольно обширный проблемный мир, материк проблем – как новые земли на карте гуманитарной мысли. Таково, например, чужое слово. Что проще и очевиднее этого факта? И, однако, это почти колумбово открытие в филологии Бахтина.
В одной беседе (28 октября 1972 года) Михаил Михайлович, говоря о классиках европейского искусствознания рубежа XIX–XX веков в сравнении с нашими искусствоведами, даже лучшими, заметил: «Те были проблемны с начала и до конца».
