Он мог бы и не говорить. И без того все было ясно: первый куб скоро закипит, пора готовить второй.
Узким темным коридором Иван выбегал на заднее крыльцо. На сером от золы снегу валялась луковая шелуха и картофельные очистки: напарники Ивана, взрослые парни выливали помои прямо с крыльца. Опять придется долбить эту наледь. К колодцу было не подступиться. Иван ложился грудью на обледеневший сруб, тянул на себя ведро. Колодезная вода обжигала руки, пальцы немели…
На кухне уже растапливалась плита. Иван бросал ведра под лестницу, брал топор и шел колоть дрова.
Потом беготня с подносом — весь долгий день. Застучал посетитель крышкой чайника — жди выволочки от хозяйки. Тяжелая была рука у купеческой вдовы Анисимовой. Покойного же хозяина Иван видел лишь на фотографии. Как-то купчиха занедужила и Ивана послали наверх с малиновым отваром. Хозяйка дремала в кресле. Иван потоптался на пороге, огляделся. Пестрые половики, кровать с горой подушек, герань на окнах, иконы в красном углу. На высоком комоде среди фарфоровых слоников и перламутровых шкатулок стоял портрет в рамочке: борода вразлет, костистый нос, а глаза знакомые — маленькие, злые… Удивительно был похож на хозяйку.
Зимой в базарные дни только и слышалось:
— Эй, парень!
— Малец! Спроворь-ка нам еще чайник.
Уважаемых гостей, богатых торговцев, положено было встречать. С полотенцем на руке Иван выбегал на мороз. У ворот толкались бородатые мужики в овчинных тулупах. Они не спешили заходить, спорили, хвалили или ругали торги, иногда пускали по кругу початый полуштоф и наконец шумной компанией вваливались в чайную.
К вечеру зажигали под потолком большую лампу. В желтом свете лениво шевелились клубы табачного дыма. Хрипел граммофон, звенели стаканы, за сдвинутыми столами нестройно пели, кто-то всхлипывал в углу. Иван подкручивал фитиль лампы. Резкая керосиновая вонь на миг перешибала кислый запах одежд и табачного дыма. От парного тепла в чайной запотевали стекла.
Старший половой, мордастый рябой парень, полоскал в тазу шкалики. Рядом стоял стакан, куда он сливал остатки водки, на буфете лежала луковица. К вечеру этот рябой обыкновенно бывал пьян. Он сонно ухмылялся и подмигивал Ивану: «В нашем деле как не быть выпивши…»
Когда Иван заканчивал мыть полы, луна уже стояла высоко. Он ощупью добирался до каморки, накрывался стареньким одеялом из цветных лоскутков и проваливался в сон.
Так прошли три года. Срок хозяйка определила сама, заработок — тоже: три с полтиной в год. Харчи — хозяйские, лапти — свои. Об этом уговор был особый.
