— До завтра, Сынок! — снисходительно потрепала его по щеке.
Семен Михайлович необходим был Трескину как компаньон и просто как некто третий — по правде говоря, Трескин испытывал некоторое напряжение и не совсем ясно понимал, как теперь держаться с Людой и о чем говорить. Потому Семен Михайлович говорил и спрашивал, Люда рисовала на листике, а Трескин молча смотрел и слушал. Потом так же молча он достал початую бутылку ликера, три рюмки, подвинул проектный лист, чтобы пристроить все это на краешке стола. Люда настороженно покосилась, и только он взялся за третью рюмку, возразила довольно сухо:
— Я не буду. — Немного подумав, она добавила: — Спасибо.
— Чистый аромат, ничего больше, — галантно сказал Семен Михайлович, касаясь увядшими губами стекла, вдохнул и прикрыл глаза: — Вот так… на язык… За вас, Людочка! За прекрасную архитектуру!
Трескин безмолвно проглотил свою порцию, не находя даже самых банальных слов. То есть он помнил множество всяких занятных прибауток, которыми уместно было бы встретить и проводить первую рюмку, но знал откуда-то ясным, точным знанием, что остроумие его едва ли будет оценено и вообще принято. Вскоре Семен Михайлович начал прощаться и вышел. Люда тоже решилась было подняться, но задержалась — поспешный уход ее мог походить на бегство. Она не поднимала глаза. Принялась скатывать лист и остановилась, сообразив, что принесла проект не для того, чтобы уносить, — беспокойные пальцы, не находя себе дела, замерли.
Слышно было, как закрылась за Семеном Михайловичем наружная дверь, контора опустела.
Трескин повел языком во рту и со смешливым удивлением обнаружил, что не помнит даже и прибауток. В голове как вымело. Что бывало с ним не так уж часто. Можно сказать, никогда. Понимал он сейчас только одно: не нужно, чтобы она уходила, сейчас она уйдет. Трескин не чувствовал никакого внутреннего запрета, не видел никакой трудности в том, чтобы обнять Люду, задержать ее силой, перехватив поперек туловища. И если он вопреки сильнейшему соблазну не валил Люду, осыпая ее поцелуями, то лишь по трезвому соображению, что это было бы не умно. Следовало что-то говорить, заменять действие словами. Но слов не находилось.
Их не было потому, что никогда еще — во всей своей жизни, кажется, — Трескин не чувствовал с такой силой, как велико значение каждого слова.
И это становилось, наконец, уже невыносимо!
Вдруг зазвонил телефон.
Трескин вздрогнул, вздрогнула Люда.
Он ухватился за трубку как за спасение.
