Я перевел дух и, отведя взгляд от картины, поднял со стола лист с неровными чернильными строчками. Стихи. Небрежный почерк, каким я пишу по ночам, почти не глядя на бумагу, и все-таки разборчивый, в отдельных черточках даже манерный:
О, окунуться в Вас, мадам, как в Небо!
Как в глубину морскую, к тайнам дна! —
И жар познать, и свет, что ярче Феба,
Безумье, и святую нежность сна!..
Ну и ересь!.. В памяти сами собой прозвучали гитарные аккорды, соответствовавшие этим беззаботным строчкам. Я чуть было не смял листок, но все-таки просто бросил его на стол, перевернув чернильными следами вниз, и взглянул на книгу, лежавшую под бумагами. Она была раскрыта. Латинский текст снова казался не только знакомым, но знакомым до странности — до нелепицы. Нет, в двадцатом веке я бы не стал читать книги на латыни, по крайней мере, без словаря под рукой. Я машинально перевел одну из строк: «Одержав решительную победу, король приказал правителю Корнубии Кадору преследовать Хельдрика, а сам поспешил двинуться на Альбанию».[1] Это же… Я резко выпрямился, затем, прекрасно зная ответ, открыл титульный лист: «Britanniae utriusque regum et principum origo et gesta insignia, ab Galfrido Monemutensi…» Довольно! Это «История Бриттов» Гальфрида Монмутского, изданная в Париже, в 1517 году! Я читал вчера одну и ту же книгу — в разных изданиях, в переводе и без него, в разных временах, отстоящих друг от друга больше, чем на четыреста лет!
Это было последней каплей. Оставив книгу в покое, я сорвался с места и бросился вон из комнаты, намереваясь, если и спятить окончательно, так не в одиночестве.
Одиночество мое прервалось тут же.
— Эй, осторожнее!.. — воскликнул кто-то.
Это я с кем-то столкнулся, вприпрыжку вылетая в коридор.
— Готье?..
— Поль?..
— О… — Мы уставились друг на друга в некотором сомнении. Этого человека я хорошо знал. Звали его Готье д'Аржеар, старый друг и даже родственник — несмотря на ничтожную разницу в возрасте, в сущности, он приходился мне двоюродным дядей. Крупный и румяный, с лихо вьющимися волосами и бородкой цвета светлой бронзы, с мечтательными серыми глазами, весь в сером бархате. Основательный, как все его сложение, и чуть нарочито простоватый в манерах, но при том натура по-своему поэтичная и чувствительная, склонная к философской, слегка саркастической меланхолии. Именно в его духе было бы веселиться, рассуждая о чистке вселенских авгиевых конюшен. И что-то знакомое совсем по другой жизни смотрело на меня его глазами. — Оля? — произнес я негромко, с ощущением почти веселого сумасбродства. — О-ля-ля!..
