За окном лил дождь, извергался из пастей грифонов и химер на карнизе, дребезжал в водостоках, гремел по крышам студенческого городка.
Комната, которую предыдущие три курса я делил с Родей, представляла собой странную картину. Шизофреническая раздвоенность, недосказанность.
Одна половина — голые стены, пустые полки, тщательно застеленная кровать, поверх которой громоздился мой «Индиана-Иванов» — кожаный монстр с бесчисленными медными пряжками, ремешками и карманами, похожий на брюхастого левиафана. Подарок отца на семнадцатилетие, с присказкой: «Частые переезды — то, на чем строится наша профессия, сынок, и очень важно выбрать правильный чемодан!»
Вторая половина комнаты, родионовская, — завалена хламом, стены обклеены плакатами синематографических идолов, кровать разворошена, простыни смяты.
Я сидел и смотрел на Фаину Жиску. Та призывно улыбалась со стены, выставив из укутывающих ее соболиных мехов алебастровые бедра и плечи.
До поезда была еще целая куча времени, и как его убить, я не представлял.
Рассеянно думал, как будет лучше — уехать, не попрощавшись с бывшим однокурсником, соседом и другом? Или все-таки посмотреть напоследок ему в глаза?
Выпал второй вариант.
Скрипнув дверью, Родя ввалился на заплетающихся ногах, насвистывая и спотыкаясь. Волосы набриолинены, брюки в полоску, малиновый пиджак с вензелем нашего Питбургского Императорского. Впрочем, слово «наш» в моем случае уже неуместно.
Повеяло приторным дымком — какой-нибудь «торчашки», или «дички», или куруманьского гашиша — я не успел научиться их различать.
При взгляде на Родю казалось, что вся прошедшая неделя — всё, что приключилось, — к нему никоим образом отношения не имеет. Он продолжал развлекаться, ни в чем себе не отказывал. Впрочем, в юридическом смысле к нему всё это и впрямь не относилось.
Выгнали-то меня.
— Чува-а-ак! — на лице Роди появилось мучительное, зубоврачебное выражение.
Видимо, не рассчитывал меня застать.
— Чувак… Ну что за уроды, а? Гребаные трупаки зашитые, мать их! Ну как ты, держишься?
Я пожал плечами. Мне хотелось заглянуть ему в глаза, но он в мою сторону не смотрел — принялся рыться в своей тумбочке, в грудах хлама, что-то напряженно искать.
— Дерьмовая история вышла, а? Я очень ценю, как ты держался! Ты настоящий, Кай, ты самый разнастоящий гребаный дружище! Не подвел меня под гребаное казнилово ректорское, а?
Разумеется, я его не подвел. С самого начала ректорского расследования было понятно, чья голова займет плаху. Моя.
