— Кто мы, отец?
— Наверное, вы грызуны, как и ваша мать.
— Крысы? Но мы не похожи на крыс. У нас есть крылья.
— Значит, вы птицы.
— Нет. Мы не птицы. Мы умеем разговаривать и не покрыты перьями.
— Тогда вы люди.
— А почему розовые?
— А люди разные бывают, — выкручивался Малахитов. — Бывают люди белые, и черные, желтые и красные, — и, видя их недоверчивые глаза, решил быть убедительнее. — Зеленые и синие даже есть. И оранжевые… но это нездоровые люди.
— Отец, а откуда берется столько людей?
Малахитов подумал, что это им еще рано знать и предложил традиционный вариант про капусту. Но детеныши двумя точными аргументами поставили его в положение «мат». Тогда Дмитрий Дормидонтович подумал и выдал более «взрослую» версию, религиозную.
— Людей создает бог.
— Какой бог?
— Бог-отец.
— Отец? Значит, нас создал ты?
— В некотором роде…
— А зачем ты создал нас, отец?
О, Господи… Малахитов уже был не рад, что они заговорили. И как им объяснить истинную причину? Для опытов? Лекарства на них испытывать? Дмитрий Дормидонтович попытался вывернуться:
— Как зачем? — сказал он как можно беззаботнее, словно это самый большой пустяк, не стоящий слов. — Чтобы жить.
— А зачем жить?
Малахитов промямлил что-то про счастье, привел цитату про птицу для полета, но пытливые мыши не унимались.
— Вот ты, отец, создавший нас по подобию своему, в чем твое предназначение?
А на это что им сказать? Признаться, что просто жил. Как все. Не задумываясь. Ел и пил, играл и проигрался в прах, спал всякую ночь с новой женщиной и ни разу не женился, спивался и окончательно спился. И считал, что прожил не зря. Что есть что вспомнить, и чего еще надо человеку? Но вот сейчас, глядя в двенадцать пар ясных фиалковых очей, ничего-то и не вспоминается. А хотя, как же нет! Он ведь пел. Он вспомнил, как накатывало на него чувство восторга при виде темной ямы зрительного зала, полной осторожного покашливания и легкого шелеста программок. Вспомнил, как охватывал его трепет от вечной как само искусство дощатой сцены под ногами, как настоящим солнцем грел грудь прожектор и манила нарисованная на заднике Венеция. Как со всех сторон охватывала его музыка, подчиняла себе его дыхание и сердечный ритм, и уже он сам испускал из себя музыку, сильные и гибкие звуки. А как гордился он собой, когда зал взрывался овациями, кричали бис! а женщины вытирали слезы и светились от радости.
— Я пел.
— Так, как поешь нам на ночь?
— Не совсем. Я пел в большом и прекрасном зале. И меня приходили слушать тысячи людей. Они одевали вечерние наряды и галстуки, словно шли на праздник.
