— Так на три года?
— На три года, ваше благородие, как Бог свят!
— Вы, пересухинские, знаете их дело?
— Никак нет, ваше благородие, делов их мы никаких не знаем, — отвечали пересухинские. — Мы к ним в деревню, почитай, не заглядываем, к слободским-то… Нам с ними делить нечего, ваше благородие!
— Загоны их знаете за Волчьей Платою?
— Загоны как не знать! Рядом пашем. Загоны, разумеется, не ихние, а помещичьи, Сергей Сергеича, барина, надо по-божески сказать.
— Отданы крестьянам в пользование или нет?
— Отдать — отданы… На три года отданы. И выпуски отданы, парена это, значит, и жнивьё, и лужок, что «кобылий» прозывается, до олешника поповского.
— Какой тебе «кобылий»! «Под ольхами» прозывается, — сердито перебил староста.
— Ну, может, «Под ольхами», кто его знает, — скромно поправился мужичок. — А мы, признаться, промеж себя больше «кобыльим» его прозываем. «Кобылий» да «кобылий», так и пошло.
— Так на три года… — в раздумье повторил Трофим Иваныч, жуя свои толстые губы.
— На три года, ваше благородие! Коли б не на три года, нам с чего бы говорить.
— Вы не имеете чего сказать, Сергей Сергеич? — обратился судья в последний раз к соседу.
— Я полагал бы, что посторонняя публика не может быть приглашаема в свидетели, — несколько оскорблённым тоном заметил сосед. — Притом, свидетели должны быть спрошены поодиночке. А так они, конечно, будут повторять одно и то же… Что один сказал, то и все.
Судья предложил тяжущимся помириться. Но так как Сергей Сергеич на мировую согласился, то состоялся приговор, по которому временнообязанным крестьянам сельца Слободки судья предоставил пользование лугом и одиннадцатью загонами, с обязанностью отработки помещику по заключённому между ними словесному условию. Помещик изъявил на приговор судьи неудовольствие.
Заседание было прекращено на пять минут. Трофим Иваныч, сняв с себя цепь, громко потребовал трубку.
— Ну, Трофим Иваныч, извините меня, — едко заметил Сергей Сергеич. — Не ожидал я от вас такого невнимания ко мне. Не по-соседски, батюшка… Я, кажется, с своей стороны ничем не заслужил вашего нерасположенья, а, напротив того, всегда старался… и семейства наши…
— Послушай, Сергей Сергеич, — вдруг оборвал его Трофим Иваныч, вставая во весь свой неуклюжий рост. — Я, брат, в военной службе был, под пули лоб подставлял, не кривил душою. Не покривлю душой и за судебным столом. У меня, брат, Бог в сердце, а не бес лукавый… Полюби, каков есть, а не нравлюсь — не напрашиваюсь! — Он сердито двинулся в свой кабинет, затягиваясь из длинного чубука. Трофим Иваныч вернулся скоро, ещё более недовольный. — Ну кто там ещё у вас? — грозно спросил он, метая на публику гневные взоры. — Когда вы только пересудитесь, бездельники? Взял бы вас да всех жалобщиков и ответчиков месяца на три в острог, чтобы жаловаться да мошенничать отучились, у добрых людей времени бы не отнимали. Постойте, я вас живо приберу… судильщиков!
