…А может, бабушка любила этого грохочущего гада? Говорят, не только в юные годы, но уже и в летах была она веселой, двух мужей похоронила, и не одни они по ней сохли. Быть может, по дрожанию оконных рам, пола и стен, а также ее железной, окрашенной в синий цвет кровати старушка ощущала, как тесна тюрьма, отрезавшая ее от живых. Тосковала по несущейся мимо жизни, как высыхающее растение — по дождю, и задыхалась от ненависти к ней?
Что бы там ни было, но бабушка Пруденция принялась выть. Негромко, совсем негромко, однако так нечеловечески жутко, словно из преисподней. Не помогали ни плотно закрытая дверь, ни думка, уложенная на ухо. Казалось, если не сбежишь из дому, сама начнешь подвывать и одновременно завоют стол, стулья, все живое и неживое. Разве приходится после этого удивляться, что мать, терпеливо мывшая неподвижное тело бабушки, решила положить конец этим концертам? Девочка провалит экзамены, и лишь потому, что она не поступает с этим живым трупом так, как поступил бы любой нормальный человек!.. И мать развила бурную деятельность, по своему упорству ничуть не уступавшую вытью бабушки Пруденции. Одна за другой появлялись у них разные комиссии, обследовали больную, щупали и кололи, нюхали воздух в комнате — могут ли вынести его другие обитатели квартиры, особенно молодое поколение; но мать едва ли чего-нибудь добилась, если бы не золотые часы отца. Не липли к отцу вещи, особенно — ценные, однако, если в трудный час потрясти его барахло, кое-что, глядишь, звякнет. Она сунула часы нужному человеку, и члены комиссии перестали к ним цепляться.
И вот бабушка Пруденция должна укатить в маленький городок северной Литвы, в недавнем прошлом деревню. Разумеется, она и ведать не ведала об этом необыкновенном доме для инвалидов. К услугам его обитателей — кровати на колесиках, кресла-качалки. Тем, кто покрепче, — огород, сад и пчелиные ульи (если не лениться, можно качать мед!), кто послабее — тому чистый воздух и покой, заботливый уход белых ангелов, то есть врачей и сестричек. Однако бабушка Пруденция продолжала выть, хотя мать, размахивая у нее под носом широкими рукавами шелковой блузки, гудела, как пчелиный рой. Кабы ты знала, что тебя ждет, от радости пузыри бы пускала — ведь текут же у тебя слюнки, едва завидишь тарелку с пирожными. И тут вдруг бабушка что-то поняла: один глаз как обычно не может поднять набухшее опустившееся веко, но в другом — такого еще не бывало! — разгорается жуткое покаяние за что-то, — может, за навязанную дочери и внучке обузу, может, за всю свою жизнь, которой нет конца. Вечной катаракты как не бывало, и это внезапное пробуждение чувства, расширившее черный, как у цыганки, глаз, так, что, кажется, еще немножко, и он лопнет, выбрасывая из глазницы налитое кровью и слизью яблоко, сопровождало Красавицу на первый экзамен…
