С Симоновым>2 было правильно.
Нам надо поделить речку Непрядву!
Вообще ж: хорошо, что уезжаете. Хотя я буду скучать. И, кроме того, скоро слетятся все коршуны.
Я очень хотела бы увидеть какую-нибудь совсем другую страну. Лучше всего бы — по морю чтобы.
Или хоть деревенский шиповник…
…Я не совсем поняла, что там Вы трактовали о моём «голоде»>1. И почему никто (почти) не видит, что у меня тьма, например, юмора? Вот мне Рейн рассказал, что грузинский народ преподнёс Ахмадулиной один экземпляр её огромной книги, там вышедшей, — такой: обложка — в тонком листовом золоте, и на ней знаменитейший тамошний чеканщик изобразил (не Пегаса) Мерани и ещё что-то.
«Это называется: Остромирово Евангелие», — сказала я. (А вы говорите: «голод»…).
И мне ведь весело — а не злобно! — всё такое говорить.
Я сержусь редко. А самое гнусное во мне, между прочим, это дикая смесь: брезгливости и доверчивости. И при этой смеси — о каких «стратегических мозгах» может идти речь?!
16 февраля 1978 г.
Стасик! Шлю Вам довоенную картинку — времён Дины Дурбин и Марики Рокк>2 (П. ч. только у меня и есть, м. б., такие картинки.) Она означать должна, что острить с Симоновым — Вам — было бы так же глупо, как мне — «беседовать» — с Карелиным. То, что меня (тьма народу!) не любят — очень правильно; я — первая это очень понимаю! Будет жаль, если Вас со мной (или меня — с Вами) рассорят. Пожалуйста, не обращайте на всё внимание (ни на что); я привыкла к «комедии ошибок» — у меня так всю жизнь; и тут — ничего не изменишь уже. Но я знаю одно средство: никогда не защищаться. И ненавижу себя, когда вдруг устаю — и начинаю (что-либо) опровергать: это — низ унижения потому что. Ну а Вас я люблю, п. ч. Вы не внушаете мне того страха, как все. Необходимости обороны — на что уходит вся — почти — жизнь.
14 марта 1978 г.
Здравствуйте, Стасик!
Чтобы не устраивать этого вепсовского разброда, распри и проч. (что — на радость врагам), я предлагаю: напишите сноску — одну ко всей книге; вот какую — примерно>3:
«Словом „традиция“ (здесь и далее) я пользуюсь не в основном, принципиальном его значении, сопряжённом с „единосущностью“ (Блок) искусства и, в частности, с духовным единством классической русской поэзии, если иметь в виду её преимущественные тенденции, но в значении суженном, ограниченном пределами конкретного творчества — ради выявления тех частных особенностей художественного опыта, которые интересны для той или иной моей темы. Т. е. пользуюсь им в интересах локального, „рабочего“ литературного анализа, задачи которого и выводы из которого не ставлю, однако, выше или в противовес предпосылкам и законам поэзии в целом…»
