«Достатков нет. Вот беда».
Но лучше — пусть никто не едет туда, пусть всё рассыплется; хотя там —
«до полюса открыто море…»
(Это всё — мой цейлонский бред — это такая игра перед концом света…)
Унижение — это когда ПОСТОЯННАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ ГОРДОСТИ (чтоб «не заметить» то или иное кощунство), то есть безбожная «героичность».
Ваша
Т. Глушкова
Я — дивный, редкостный читатель! В этих 2-х страничках я — т. е. я обратила внимание на то, что Вальсингам говорит:
А ведь — обычно: «Бессмертья, может быть, залог…» (только). Дурак был бы Пушкин, когда б не накаркал Блока!>4. И всё это — вовсе не формально (моё чтенье, «прочтенье»), уверяю Вас! Это — какая-то генетическая «начитанность», наверно… А м. б., тоже — «цейлонский бред»?
Ну, мы посмотрим…
(Вы сочинили мне очень добрую надпись на «Рукописи», — она радует и печалит, и хорошо, что она случайна…)
Совершенно невозможно понимать, что совсем ушло уменье (т. е. возможность историческая) — сочинить
И так же — легко, легко:
«Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню…»
В XX веке лёгкость стала тесниться только в коротких, трёхстопных, размерах, в хореях коротких, например. (Которые похожи на ритм еврейского танца — фрейликс; как пишется?..)
Теперь осталось «переговорить» м-ль де Теруань>1. Так зову я М. Цветаеву (революционную). П. ч., пока писала вот это письмо, вижу, что впала в беспризорное противоречие с Красной Девой Монмартра — насчёт Вальсингама. Кажется, дело в том, что и она пишет о «Памятнике-Пушкину» — более чем о Пушкине… Она где-то (?) вопила, что Вальсингам, мол, — на «черной телеге» (вeчнo). (А Пушкин, мол, бессмертен, ибо — поэт…) Это — неправда. Так и надо нахамить: мол, никогда!
(Бедный, бедный — «жил на свете» — Лавлинский!)
(Это написано в ночь на 14.Х.77 до моего звонка Вам, т. е. в большом пессимизме.)
С ТЕАТРА ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ
Идёт большая война…
Вы, возможно, уже отбитый мой «союзник», и моё донесенье пойдёт в корзину для бумаг.
Но тот самолёт, что летит в Анголу>2, покружил над моей головой и сбросил тяжёлые бомбы.
Тогда и я — запрягла сани и помчалась квитаться.
Оба удара были смертоносны, но тот, кто «умер он и в люди вышел»>3, будет зализывать лысую рану в «нонешнем Париже» натуральном, а я, в лучшем случае, протяжно заболею — и с трезвым отчаяньем бессонно думаю, что статей печатать мне более не дадут.
Эта кипа чёрных и белых черновиков, листов не менее трёх, третьи сутки лежит, как в чуме, известковой яме.
