У неё в сердце крючок, а у него осколок кривого зеркала и только по одной последней жизни осталось. Это показалось мне таким невероятным и в тоже время таким обыкновенным для множества людей. А шрамы на сердце, в самом деле, никогда окончательно не заживают, и им действительно остаётся, только взявшись за руки броситься вниз со скалы Сигурда. Это была бы единственная в их жизни смерть, которую они выбрали сами. Ведь они не выбирали до сих пор ни своих смертей, ни своих жизней. В этом и есть неизбежность, о которой ты мне писал, и о которой тебе говорила Ульрика. Представляешь, оказывается, в жизни есть только один выбор, и какой! Об этом даже подумать страшно. Это так же, как выбрать любовь к костру, на котором ты должен сгореть. Но, в этом и есть правда жизни, всё остальное придумали только для того, чтобы скрыть её от себя! Она потому и Форель, а не Сольвейг, что всё-таки прячет эту правду от себя, и я её понимаю, она имеет на это полное право – послать к чёрту все права и законы, только бы, только бы, не было той самой пустоты в сердце… А ему нужна именно Сольвейг, это верно, потому что, для того чтобы жить, а не броситься вместе со скалы, хотя бы у кого-то одного должно быть чистое не израненное сердце. Правильно я всё понимаю? Я же постепенно становлюсь умницей, ты не забыл ещё?
Что-то я расфилософствовалась с тобой не в меру. Видишь, как люди мудреют в разлуке. Это я не про себя, это про тебя, Вернан. Про то, что я вижу и чувствую по твоим письмам. И, заметь, именно в разлуке, в одиночестве ты начал писать. Тебя нет, и у меня всё по-прежнему, но я не хочу, чтобы ты думал, что я тебя в чём-то упрекаю, или, не дай Бог, во что-то втягиваю. Я давно свыклась с собой и научилась ценить расстояния. Расстояния нужны всегда и во всём, даже в любви. Самая сильная и самая нежная любовь – на расстоянии. Близость существует только для близости, больше она не позволяет произрасти ничему. Только иногда, по вечерам, они (расстояния) меня пугают. Но, меня окружает мир, в котором случается довольно многое, то, что не может оставить меня равнодушной (не хочу повторяться, я тебе писала об этом в своём прошлом письме). И с тех пор, на самом деле, довольно много чего произошло.
Я начала своё прошлое письмо с Марты. Марта теперь уже совсем взрослая женщина, и мне кажется она точно так же как и ты, ненавидит своё прошлое. И, надо сказать, есть за что – её отец умер. Умер от того, что не хотел больше жить. Он практически ничем не болел, и сердце, врачи сказали, у него было почти как у юноши. Ты, верно, знаешь, такое бывает. Он и вправду напоминал мне ребёнка, который очень хотел какую-то дорогую игрушку, и которому эту игрушку никак не хотели или не могли дать. И было бы очень всё просто, если бы мечта этого ребёнка однажды осуществилась, а он в ней скоро разочаровался. Так происходит почти со всеми детьми. Чего тут такого? Но с ним произошло другое. «Ребёнок» проснулся в одно утро и понял, что никакая игрушка не принесёт ему счастья, да и само желание играть в игрушки показалось ему диким и абсурдным. Но и это ещё не всё. Вдруг он увидел, что в мире нет ничего кроме игрушек. И весь мир и сам он – это только неизвестно кем и когда сломанные игрушки! Но, когда сломанной игрушке становится невыносимо в мире сломанных игрушек, то, само по себе, это уже не игрушка. Это – серьёзно. Понимаешь? Опять, опять, та же неизбежность.
