* * *
После ареста наш дом конфисковали, Ольге с Марселлой оставили только верхний этаж, внизу в каждую комнату вселили по семье. К сестрам эти люди относились очень плохо, все тогда были одурманены. Один раз кто-то донес, что у сестер в подвале тайная типография, пришли энкавэдэшники и обнаружили, что в подвале живут соседские куры и ночью стучат клювами, как наборщик.
Ольга была очень волевая, не боялась, а Марселла вздрагивала даже от звука машины под окнами. Но 5 марта 1953 года (день смерти Сталина. — Авт.) кончился у Марселлы этот страх, как рукой сняло. Удивительно, правда?
«Сидела и ждала, чего — не знаю»
Месяц мы провели в Новинской тюрьме. 21 октября 1941 года немцы подошли к Москве и началась паника, а нас посадили в эшелоны и повезли в Киргизию, в город Фрунзе.
Везли нас в товарных вагонах 23 дня. И сидели, и умирали, и рожали. Иногда мы с сестрами были вместе, потом нас разъединяли. Скоро разъединили совсем.
* * *
Первые два года я сидела без всякого приговора, поэтому меня постоянно перевозили с места на место.
В начале войны заключенных было так много, что лагерей не хватало, все время делали новые, совсем маленькие. Беловодский построили наспех: землянки, крошечная территория, производства нет, только сахарный завод. Вшей полно, блохи раздирают все тело, условия совершенно чудовищные. Всех гоняют обрабатывать сахарную свеклу, копать землю и с одного на другое место на тачках возить.
Большинство сидели за фамилию. Некоторые — совершенно русские, а фамилия немецкая, видно, от дальних предков. Много было пожилых. А мне что, 20 лет, я молодая была и здоровая, и работала хорошо: бегом, босиком… Кормили, конечно, ужасно: свекла с водой, лепешки и все. Скоро у меня началось состояние такое… больное. Я как-то выдерживала, а вокруг умирали. И пожилые, и молодые. И когда молодые умирали, это… очень тяжело это было.
* * *
Есть вещи, которые остаются в памяти.
Как-то вышла в лагере из барака. Смеркается, ноябрь, жутко холодно, а снега нет. Киргизия, степь, ветер гонит песок, бараки и каптерка — место, где еду выдают, — все в земле. Смотрю, идет мальчик. На вид лет 17, худенький, высокий. Голый, только какими-то тряпками прикрыт вот тут. И в руках мятая бывшая миска. Дрожит от холода, подходит к каптерке, стучит в окно: «Дайте что-нибудь! Еды!» На него орут, окно захлопывается. И он, трясущийся, дрожащий, уходит, исчезает между бараками.
