- Ну что, пойдем?
- Пойдем.
Мы стали двигаться по проходу в сторону тамбура.
- Не торопитесь, - кричала проводница, - все успеют выйти.
Поезд въезжал на Московский вокзал, маневрируя по путям. Мимо поплыл перрон, на котором толпились встречающие.
- Вот и приехали, - сказал я вслух.
- Да. А ты совсем не поспал.
- Я-то что… Вот тебе не дал…
- Я еще успею, - улыбнулась Женя.
Наконец поезд остановился. Проводница открыла дверь вагона. Пассажиры потянулись на выход.
Я вышел первым и подал Жене руку. Она легонько спрыгнула на платформу.
- Давай теперь прощаться, - улыбнулась она.
- Давай.
- Ну пока!
- Пока. Я тебе позвоню.
- Хорошо. Обязательно позвони.
И она пошла прочь. Я остался стоять.
Сквозь толпу увидел приближающихся друзей: они меня узнали и двигались ко мне, широко улыбаясь и приветственно махая руками. Я же провожал взглядом свою новую знакомую, она лавировала в толпе, постепенно удаляясь. Внезапно остановилась, обернулась и, найдя меня глазами, улыбнулась. Потом пошла прочь, уже не оборачиваясь. Улыбнулся и я.
Помню, мне так хотелось остаться
Где-то рядом с тобой… навсегда…
А мимо мелькали станции,
Мимо неслись города.
Мы знали: пусты обещанья,
Меня ждали дела, тебя – старый друг,
И впереди как синоним прощанья
Из болот выползал Петербург.
Рассекая реальность перроном
На до и после этих коротких часов,
Когда в душной утробе вагона
Мы лишали друг друга снов.
Не забыть улыбки мне девичьей
И двух глаз зеленых огней,
Но как в песне у Макаревича
Каждый пошел своею дорогой, а поезд – своей.
Я почти закончил родившееся где-то внутри стихотворение. Строки, запечатлевшие еще один виток сюжета в этом спектакле под названием «Жизнь». В спектакле, где нам уготованы подчас совершенно неожиданные роли. Пусть все так и будет. Эта песнь спета, но сколько их еще впереди?
Я пошел навстречу друзьям.
Так бывает. И даже часто. Тебе просто становится противно – и все. Быть статистом легко, но неинтересно. Дорога героя – другая. Это прыжок в пропасть без парашюта. Ты знаешь, что разобьешься, знаешь, что назад пути уже нет. Ты будешь терзаться, плакать ночами, кусать локти, но все кончено. И тогда тебе становится противно.
Это гадкое чувство – когда что-то ноет внутри. Словно какая-то деталь сложного механизма под названием Ты, какая-то совершенно мелкая шестеренка разболталась и начинает дребезжать, задевая сотни других. В такие минуты, часы, дни и месяцы трудно писать. По крайней мере, стихи. Стихи выходят сырые и серые, словно похмельная блевотина. Их совершенно невозможно читать.
