Однако именно здесь, в тишине, где никто не мешал, она вдруг почувствовала, что роман больше не интересует ее. Одну из страниц она перечитала дважды, пока смысл написанного дошел до сознания. Он оказался на редкость простым: «Ричард долго и страстно лобзал ее обнаженные плечи, лебединую шею и белоснежную грудь и наконец коснулся губами маленьких, упругих, слегка вздрагивающих сосков…»
Какая ерунда! — громко сказала она — ей показалось, что несколькими страницами раньше она уже встречала Ричарда, целующего лебединые шеи… Послюнив палец— иначе было нельзя, — она принялась листать жирные, слипшиеся страницы: десяток страниц назад, потом еще двадцать, потом еще несколько… Ричард стремительно падал с высокого пьедестала, куда его занесла молва. Между тем книга была зачитана до дыр, многие страницы собраны из кусков, начала не было вовсе, а конец дописан от руки ученическим почерком, как видно, по памяти, и являл собой прекрасный образец никудышного школьного сочинения.
Зевнув, она захлопнула книгу и подошла к роялю. Уж лучше играть надоевшие гаммы, чем читать какую-то дребедень. Кира открыла крышку, но гаммы играть не стала, а сыграла то, что ей нравилось. Ноты здесь были не нужны — все, что нравилось, она знала наизусть. Играя, она смотрела в окно. Там она видела синее-синее небо с легкими, как пух, таявшими на глазах облаками, и одной-единственной веточкой тополя с маленькими клейкими листочками. Наверное, эта ветка росла на самой вершине и только одна смогла дотянуться до окон пятого этажа.
Мыслям и чувствам нужен зрительный простор, иначе они станут биться в тесном пространстве, как птица в клетке, пока не умрут от тоски…
Вообще-то, окна в училище не открывались: по улице проносились автомобили, груженные железом, черепицей и бетонными конструкциями, и в разгар дня заниматься в классах при таком шуме было бы невозможно. Окна оставались заклеенными зимой и летом, а между рамами лежал толстый слой ваты. Но Кира сейчас была одна. Что, если ненадолго сорвать бумажную оклейку и распахнуть окно? Немного поколебавшись, она так и сделала. В классе запахло весной. Кира улыбнулась и села за рояль. В минуты музыкальных неудач этот инструмент казался ей аппаратом насилия, и она ненавидела его, но бывали минуты, когда пальцы сами собой начинали привычно перебирать клавиши, а память услужливо подсказывала, и тогда рояль и Кира начинали взаимно понимать друг друга. Совсем иное дело — играть что хочется, забыв обо всем, не думая о сидящей рядом Юлии Францевне, видя не ее волосатые бородавки, а синее бездонное небо и ветку тополя в нем…
