Однако обильная стряпня и мази старой Терезы, пахнущие медом и сливками, которыми Элиа ежедневно натирал его в бане, скоро вернули Вианданте прежний облик. День ото дня он поправлялся, обретая прежнюю силу. Силу, но не мощь духа. Что-то надломилось в нём безнадёжно. Минутами Вианданте не хотел жить.«…Сын Мой, утверди в Господе сердце свое и не бойся ничего, когда совесть твоя свидетельствует, что благочестив ты и неповинен. Добро и блаженно такое терпение, и не тяжко будет смиренному сердцу, когда на Бога оно уповает, а не на себя полагается…» — бормотал Вианданте себе в утешение, но утешение не приходило. Встряхнуть его не удавалось.
Quis desiderio sit pudor aut modus tam cari capitis? Какая может быть сдержанность или мера в тоске по столь дорогому другу?
Теперь Леваро всё чаще заставал Вианданте в странной прострации, как в полусне, но не решался тревожить. Иногда, чтобы отвлечься, Джеронимо, чьё выздоровление прогнало болезненные ночные видения, тщетно пытался вспомнить нечто важное, оставшееся там, в померкшем сознании помрачённого рассудка. Ведь на мгновение приходя в себя, обессиленный истомой и муками годами подавлявшегося сладострастия, он всё же приказал рассудку запомнить нечто важное, теперь снова безнадежно утраченное памятью. Что? Что он понял там, в тёмном горячечном бреду? Он ничего не помнил. Все ушло.
И тут случилось нечто странное. Вианданте вдруг заметил Схоластика, который, словно котёнок, играл каким-то странным предметом, катал по полу, пытался разгрызть, снова отбрасывал от себя, и снова ловил. Чем он там забавляется? Наклонившись к коту, увидел обыкновенный желудь, правда, довольно крупный. Желудь… Дуб… В его сне был… дуб…с дуплом. Это было уже что-то. Но что ещё? Откуда дуб? Но дуб там был точно. Был и гроб, неожиданно вспомнил он, и дом из серого камня…Но дальше воспоминание снова меркло.
Леваро, несмотря на полученный в начале их знакомства урок, не мог превозмочь себя только в одном — обрести независимость от этого человека, к которому относился с раболепным обожанием. Элиа работал с тремя инквизиторами, последний из которых был его благодетелем, но ни один никогда не вызывал в нём такого живого восхищения, которое, если бы он отдавал себе отчёт в своих чувствах, назвал бы просто любовью. Но, не понимая, что с ним, с ужасом и восторгом Элиа вспоминал, как даже в забытьи Джеронимо яростно отторгал все соблазны исступленной похоти, наводимые ядом чёрной чемерицы, не мог не восхищаться его молниеносным мышлением, удивительным благородством и поражающим знанием жизни. Теперь же, видя безразличие и вялую апатию Империали, спросил, почему тот не интересуется процессом? «Разве смерть друга не побуждает его к мщению?» Джеронимо посмотрел на него пустыми глазами.
